Инна Карташевская - Ибо сильна, как смерть, любовь…
В общем, когда он попрощался, и они ушли, мы с Вадиком посмотрели друг на друга и у обоих во взгляде было написано: это наш шанс. Девочка ведь необыкновенная, вы же сами видели, и хорошенькая, и из хорошей семьи. Мы уже даже никуда и не пошли, а только целый вечер все обсуждали, как же старика уговорить отдать ее нам. Вадик еще как-то держался, а меня просто трясло, так я волновалась, получится или нет. Вадик даже испугался, стал меня уговаривать, чтобы я так не переживала, но мне уже ничего в жизни не нужно было, только Стеллочка. Короче, на следующий день мы накупили подарков и пошли к ним, благо у Вадика на работе сохранился адрес Михаила Петровича. Всю дорогу я пыталась доказать себе и Вадиму, что старик просто должен отдать нам девочку ради нее самой. Что он сможет ей дать, старый, больной, а мы для нее сделаем все. И он сам это поймет и отдаст нам ее. Но Вадик так не думал.
— Понимаешь, одно дело говорить о том, что он переживает за ребенка, а другое дело вот так взять и отдать внучку чужим людям. Но мы с тобой постараемся все-таки убедить его, — быстро прибавил он, потому что у меня оборвалось сердце и это, по-видимому, было ясно написано у меня на лице.
— Я была уверена, что сразу смогу начать говорить о Стеллочке с Михаилом Петровичем, и вообще, что он сам догадается, зачем мы пришли. Но ему и в голову это не пришло. Он ведь прожил свою жизнь в эпоху профсоюзов, и считал нормальным, что его пришли навестить с бывшей работы и принесли подарки. Он пригласил нас пить чай, мы сидели, он нам рассказывал, какая у него была чудесная семья, мы слушали, сочувствовали ему и никак не могли начать разговор о главном. А Стеллочка, — Лена нежно улыбнулась, — сидела тут же возле нас, и играла новыми игрушками, которые мы ей принесли. Знаешь, я посмотрела на нее, одета она была чистенько, ничего нельзя было сказать, но все вещи старенькие, стираные-перестиранные, видно, их еще мама и бабушка покупали, когда были живые. И игрушечки ее собственные тоже уже не новые, облезшие, некоторые поломанные. У меня прямо сердце заболело, а как начать разговор — не знаю.
— Понятия не имею, как бы мы все-таки заговорили с ним, если бы он сам не помог нам, невольно, конечно. Оказалось, он даже и не знал, что у нас нет детей. Я взяла Стеллочку на руки, прижала к себе, а он вдруг возьми и спроси:
— А ваши дети уже большие, наверное?
Тут уж я не выдержала и заплакала. Он бедный ничего не понял, удивился сначала, потом испугался. Смотрит на Вадика, а тот глаза опустил и молчит. Тогда я и сказала ему все. Что у нас нет детей, а мы много лет мечтаем о ребенке. Что если он отдаст нам Стеллочку, она будет самым любимым и дорогим ребенком. И Вадик тоже, наконец-то, пришел в себя, и заговорил. Сказал, что он богатый человек, и все, что у нас с ним есть, все будет ей. И мы все сделаем, чтобы она была счастлива. А я еще сказала, что ему не придется расставаться с ней. У нас большой дом, он может жить с нами, потому что он будет теперь родным для нас человеком. Стеллочке мы скажем, что он мой дядя, и он останется для нее дедушкой.
— Подумайте о ней. Сейчас, пока она маленькая и не понимает, она счастлива с вами, но позже ей ведь захочется иметь и маму и папу. Вы ведь не хотите, чтобы она всю жизнь была несчастна?
В общем, мы его так уговаривали в два голоса, он совсем растерялся. А я еще и плачу, никак не могу успокоиться. Мне ведь и его жалко, и Стеллочку, и нас с Вадиком, что мы такие ущербные. Смотрю, и Вадик тоже глаза вытирает. Да и старика проняло, он лицо руками закрыл, а под пальцами слезы текут. Наплакались все, каждый о своем горе, но вот девочку всем троим жалко. А она бедненькая тоже расстроилась, детям ведь передается настроение взрослых. У нее тоже личико сморщилось, она ничего не понимает, в глаза нам всем заглядывает, деду лицо все пытается открыть. В общем, глядя на нее, мы поняли, что нужно успокоиться, не расстраивать ребенка. Улыбнулись ей, дали ей в ручки опять игрушечки, она успокоилась, а мы сели и все обсудили. Михаил Петрович оказался человеком разумным. Он сказал, что, конечно, ему очень больно отдавать своего родного ребенка, но другого выхода нет. Это нужно сделать ради девочки. Сейчас жизнь очень тяжелая, а что он сможет ребенку дать? И не только в материальном смысле, а и во всех остальных тоже. С ней ведь играть надо, заниматься с ней, а у него уже ни сил, ни здоровья нет. Нет, он старается, конечно, как может, но с его детьми, когда они были такими маленькими, больше жена занималась. Он даже толком и платьица не может ей выбрать, соседку просит. А когда она вырастет? Ведь когда ей будет восемнадцать, ему уже пойдет седьмой десяток. Ей, бедной, ни поговорить, ни посоветоваться не с кем будет, а он будет только камнем у нее на шее.
Короче говоря, — улыбнулась воспоминаниям Лена, — решили мы, что он отдаст нам Стеллочку, только прежде она должна будет привыкнуть к нам, потому что, кроме него она никого не знает и ни к кому не пойдет. Мы договорились, что я буду приезжать к ним на целый день, гулять с ней, кормить, купать, а вечером будет подъезжать Вадик и тоже будет с ней заниматься. Он, видно, хотел, посмотреть, как мы будем к ней относиться, когда у нас обязанности появятся, потому что растить ребенка, это ведь не только счастье, а еще и тяжелый повседневный труд.
Но вот чего он не знал, это то, что для меня любая работа для Стеллочки — самое большое счастье. Я столько лет мечтала о ребенке, закрывала глаза и представляла, как я держу его или ее на руках, целую, обнимаю, даже разговаривала с ним вслух. А потом открою глаза, а ничего нет, только огромная рана в сердце. А теперь вот у меня будет такая чудесная девочка. Да я на все была готова ради нее. Мне и няни никакой не нужно было, я все только сама хотела для нее, моей куколки, делать.
Назавтра я взяла на работе отпуск и поехала к ним. Какое это было счастье, возиться с ней. Знаешь, я впервые дотрагивалась до своего ребенка, и только теперь поняла, что матери до своих детей дотрагиваются совсем не так, как до чужих. Я не могу это объяснить, но только после того первого дня, я сразу могу уверенно сказать о любой женщине на улице, идет ли она со своим ребенком, или с племянником или еще кем-нибудь, например. И мне так хотелось забрать ее уже скорее домой, чтобы она уже была нашей. Мы не знали, сколько времени старик отвел на этот испытательный срок, и боялись даже спросить его об этом.
Но жизнь сама распорядилась в этом вопросе. На третий день рано утром, когда мы еще спали, раздался звонок. Это оказалась соседка Михаила Петровича. Оказывается, ему ночью стало плохо, сильно повысилось давление, и он ничем не мог его сбить. До утра он сам пролежал, а утром смог к ней постучать в стенку. Она прибежала, благо ключ он ей дал заранее для таких случаев, вызвала скорую помощь. Ему сделали несколько уколов и хотели забрать в больницу, но он попросил подождать, пока к нам дозвонится. Вот сейчас он нас ждет, не можем ли мы срочно приехать?
Ну, как это мы не можем, когда там наш ребенок совершенно без присмотра остается. Конечно, мы немедленно вскочили в машину и помчались к ним. Приехали, а там Михаил Петрович лежит на диване, красный весь от высокого давления и глаза даже открыть не может. Соседка сидит с малышкой на руках, а та такая несчастная, препоганая, к дедушке рвется, гладит его по лицу, пытается с ним разговаривать. Увидела нас и так обрадовалась. Я взяла ее на руки, а она так прижалась ко мне, обняла, а сердечко у нее так бьется, бедненькое. В общем Вадик вызвал скорую помощь, отвез Михаила Петровича в хорошую частную клинику, а я осталась со Стеллочкой. Она уже привыкла ко мне, немножко только похныкала, когда дедушку увезли, а потом успокоилась, я ее умыла, накормила, а потом Вадик вернулся, и она с ним даже пошла гулять, хотя его она меньше знала.
Знаешь, — Лена снова смахнула счастливые слезы, — я как вспоминаю этот наш первый день, каждый раз плачу. Это ведь в первый раз мы были одни со своим ребенком. Такое чудесное ощущение не передать словами. Только, наверное, люди, которые как мы были так долго лишены этого, могут нас понять. А вечером мы втроем поехали к Михаилу Петровичу. Она, конечно, как увидела его, сразу кинулась к нему. Ему уже было гораздо лучше, он взял ее на руки, обнял ее, поцеловал, а потом сказал нам, и так твердо, видно, принял решение.
— Берите ее, и оформите все бумаги, пока я жив. Я вижу, что со мной каждый день может что-нибудь случится, что с ней будет? Не дай Бог, заберут в детдом, потом и не найдете ее вообще. Давайте оформляйте все, чтобы я видел, что она в хороших руках, тогда я смогу умереть спокойно.
— Мы, конечно, стали уверять его, что он еще много лет проживет, мы будем о нем заботиться, но он был прав, нам нужно было удочерить ее официально как можно скорее, и Вадик на следующий же день бросился оформлять удочерение. Нам это обошлось кучу денег, но все документы нам сделали буквально за неделю. Ты знаешь, мы пришли с ней забирать Михаила Петровича из больницы, и он сам сказал ей, вот это твоя мама, и сам стал учить ее называть меня так. А вот Вадику он сказал, ты извини меня, но я не могу учить ее говорить тебе папа, научи ее сам. И заплакал. Нам так было его жалко, представляешь, как ему бедному было тяжело. Как будто он своего мертвого сына предает. Но ради девочки он, конечно, смирился с этим.
