Дом Кёко - Мисима Юкио

— Уже больше восьми, — заметил Сюнкити.

— До половины обязательно придёт, — ответил Осаму.

Примерно в двадцать минут девятого дверь открылась и вошла женщина. В очках, в белой блузке, как у школьной учительницы, в юбке с ярким цветочным узором. В руке она держала пластиковую папку для документов. Причёска выглядела необычно: явно перманент, но локоны не приглажены и свободно рассыпаются по плечам. Эти чёрные, как ночь, густые волосы, обрамляя угловатое бледное лицо, сразу привлекали внимание к лицу.

Рот был не так уж плох, но всё портил нос с раздутыми от злости ноздрями. Телосложение среднее, соразмерное, но слишком толстые ноги. И словно для того, чтобы это бросалось в глаза, — туфли без каблука. Манеры весьма жёсткие.

Осаму сразу для себя решил: женщина некрасива, похожа на дурную птицу. Трудно представить, в чём такие женщины видят радость жизни.

Кассирша отошла, чтобы сообщить хозяйке о посетительнице, и Осаму узнал, что эта женщина — президент Акита Киёми.

Вышла мать, подмигнула Осаму, повела Киёми к столику в глубине зала, начала разговор. Через некоторое время Киёми, видимо, рассердила надоедливая музыка, и мать уменьшила звук. Потом их беседа доносилась обрывками, но услышанный тогда по телефону густой, тягучий женский голос теперь без помех проникал Осаму в уши.

Выслушав объяснения Осаму, Сюнкити заявил:

— Ну не буду ж я с женщиной драться.

Осаму улавливал кое-что из разговора ростовщицы с матерью и не заметил ничего угрожающего.

Мать с белым конвертом в руке подошла к нему:

— Не знаю, в чём дело. Сегодня пришли не с напоминанием, а с извинениями. Говорит, только что узнала, что тот мужчина тебя ранил, и поспешила сюда, чтобы извиниться. Его сразу уволили, а тебе вот, плата за лечение.

— Я не возьму, — сказал Осаму, но мать смотрела умоляюще.

— Возьми, подумай о нашем положении. И пожалуйста, подойди поздороваться.

Сюнкити зевнул. Когда при нём случались какие-нибудь повседневные разборки, между бровями появлялась резкая складка. Ему это ужасно мешало, как надоевшая мозоль. Весь его вид буквально говорил: «Ужасно, что приходится видеть подобное».

— Я, наверное, больше не нужен. Пойду.

— Да, неловко получилось. Ветер нынче переменился. Ты сейчас на встречу с Хироко?

— Нет, с этим покончено. Ну, с ней.

Сюнкити удивился, когда ему назвали имя женщины, которую он напрочь забыл. Он поднялся, снова зевнул. Тело расслабилось, стало мягким, сила легко, словно пух, наполняла мышцы. Сюнкити вдруг вспомнил советы тренера: он вышел из кафе и на цыпочках зашагал по дороге. Размякший от дневной жары асфальт под ногами казался живой плотью. Сюнкити заметил, откуда пришло освобождение. За свою жизнь он так и не постиг, почему так получается, и просто облегчённо вздохнул, что обошлось без драки.

Сын с матерью подошли к столу Киёми. Разговор с некрасивой женщиной Осаму оживил. Прозрачно-голубая футболка открывала мускулы на янтарного цвета груди.

— У вас хорошее тело, — неожиданно сказала Киёми. — Эйко, видно, применил подлый приём.

Это была приятная лесть. Следующие слова не заставили себя ждать:

— Спасибо, что вы поняли моё состояние. Я считаю, это непростительно. Ваша мать сильна духом, но я тоже в очень трудном положении. Подталкивать события незачем, но через несколько дней я должна получить это кафе в уплату долга.

— Так быстро. — Мать растерялась.

— У вас такой хороший сын, с вами ничего не случится. Я говорю с господином Осаму. Когда вы получите где-нибудь крупный выигрыш, помогите матери. Но полтора миллиона иен всё-таки слишком большая сумма.

Осаму чувствовал, как Киёми через очки время от времени украдкой рассматривает его лицо. Чтобы доставить ей удовольствие, Осаму отвёл глаза. И тогда понял, что взгляд женщины остановился, как муха, тайком. «Очень скромный, невыразительный, совсем не гордый взгляд, — подумал Осаму. — Красивая женщина так не смотрит. А для этой я как пирожное, которое разглядывает через стекло девочка, продающая спички».

Сам ничего не предпринимая, Осаму выжидал, как повернётся ситуация. У него возникло странное предчувствие. С той стороны он был виден как на ладони, но его ответные взгляды оставались незамеченными. Реальность спряталась, тело скрылось под соломенным плащом. Во всяком случае, оказанные ему любезности остались в границах невидимой реальности.

Однако театр, которому следовало излить на него последнюю благосклонность, упорно хранил молчание и холодно его отринул. Невидимый театр, который сверкал далеко в ночи, свободный от толпы, повисший созвездием в небе. Именно он был самой непредсказуемой реальностью. Всё прочее для Осаму не имело значения. Вынести решение о смертной казни ответчику по делу в Митаке, изменить курс акций на Уолл-стрит… Всё это остановится, заморозится, окаменеет. То, что люди зовут «живой реальностью», для него лишь мумия.

Эта реальность представала в самых разных видах: толпа летним вечером, покрытые капельками пота лица, огромное число безработных, лоб матери, которая, заняв под большие проценты деньги, останется без гроша. То были реальность закона, реальность договора, реальность непоколебимого официального признания.

И только туманная реальность, вытащенная неводом из таинственного глубокого мрака, чуть успокаивала его тревогу за собственное бытие, обещала изменение облика. Он никогда не желал бороться, в подобных случаях ему скорее хотелось ненавидеть. Ненависть надёжнее, чем борьба, доказывала его существование. Разве нет? Ведь ненависть не вела к разрушению спокойной, прочной реальности вокруг него, а заменяла её на нечто отвратительное, размякшее, бесформенное. В свои годы Осаму уж точно не испытывал, как другие в его возрасте, отвращения к себе.

Вскоре Киёми приветливо посмотрела на Осаму и произнесла:

— Извините, с вашей матерью я не могу уладить этот вопрос. Поэтому, думаю, лучше нам с вами спокойно поговорить как-нибудь вечером. Может, мы найдём решение, которое будет выгодно и мне, и вам. Не поужинаете ли со мной завтра?

Киёми пригласила Осаму в шесть часов в небольшой ресторанчик неподалёку и ушла.

Мать пришла в прекрасное расположение духа, чего в последнее время не случалось.

— Уже какой-то проблеск надежды, — произнесла она деловым тоном. — Сегодня смогу спать спокойно. Очень надеюсь на завтрашний вечер.

Потом легонько провела ногтями по янтарного цвета рукам сына.

— Какие упругие. И захочешь, не ущипнёшь.

Следующий день тоже выдался ясным и очень жарким. Осаму надел жёлтую рубашку поло, широко распахнутую на груди, натянул обтягивающие зад желтоватые брюки. «Мой зад в глазах женщин ужасно непристоен. Он просто копия зада иностранных моряков. Как-то две школьницы шли за мной, нахваливая мой зад».

Осаму не пользовался ни одеколоном, который предпочитают сердцееды, ни туалетной водой. Все эти средства, подавляющие сладкий, мужской запах тела, ему были не нужны. Лучше всех искусственных ароматов был запах молодого хищного зверя.

Около шести вечера небо ещё оставалось ясным. Вокруг мельтешили легко одетые люди со сладострастными лицами. Окружающий мир, который подавлял нервное восприятие. Скоро вечерний закат окрасит окна многоэтажек в лирические тона. Далёкие страдания сгорят, но — вот странность — осевшая здесь жара вовсе не походила на страдание. Ничто не наталкивало на мысль о нём: ни запылённые волосы людей на улицах, ни выражение их глаз, ни протянутые руки, ни босые ноги в гэта, ни кожа со следами прививок.

Осаму посмотрел на свои руки: огонёк спички, от которой он прикуривал сигарету, исчез под закатными лучами, руки были такими же, как и у других людей. Осаму чувствовал, что страдания не могут его коснуться. В мире не было ничего мучительного, кроме липкого заходящего солнца и пропитанного вожделением воздуха, который в часы летнего заката ощущался слишком тяжёлым. И пожаловаться не на что. Это удручало. Представало очевидным и не таким уж плохим.