Дом Кёко - Мисима Юкио

— Нам нужно отвлечься, — внезапно произнесла мать, закончив рассказ.

Осаму это поразило. Она не собиралась ничего делать, решать проблему. Достаточно признания того факта, что они — мать и сын — припёрты к стенке. Этим всё сказано.

Осаму слушал рассказ матери, но придумать хоть какой-нибудь план у него не получилось, поэтому, когда она договорила, он слегка повеселел.

Часть сумеречного неба первых дней лета вдруг прояснилась — включили ночное освещение в парке развлечений. Вскоре ветер донёс крики, напоминавшие шум прибоя.

— Хорошо им, они не мучаются.

— Дурачок. Не бывает, чтобы в такой толпе никто не страдал.

Осаму мечтал об огромном театре под открытым небом, окутанном сумерками первых летних дней. Эти выкрики — овации к реальной трагедии: на глазах у десяти тысяч зрителей актёр в развевающейся от ночного ветра одежде играет в пьесе, где один из персонажей — инкуб. И когда тьму пронзает луч света, происходит настоящее убийство, течёт настоящая кровь. Если смотреть на это с верхних рядов стадиона, то расползающееся вокруг упавшего человека кровавое пятно выглядит пролитыми на ковёр чернилами.

В таком театре каждый вечер случается кровопролитие, происходят драмы, соперничество в любви, бурные страсти. Да, любая грубая страсть выше ваших заумных лиц — там должны изливаться подлинная страсть, подлинная ненависть, настоящие слёзы, настоящая кровь.

В памяти Осаму всплыли слова из роли, сыгранной в прошлом году Тодой Орико. Он воображал, что между криками, которые по воле ветра то приближались, то удалялись, и светом, подобно огромной луне озарившим край неба, стоит ещё один Осаму. Тысячи свидетелей наблюдают за тем, как он совершает решительный поступок. Яркий поступок, свидетельство его бытия. Последний поступок, что положит начало его существованию. Тому существованию, которое всю эту многотысячную толпу заставляют отрицать. Например, ребяческий, жутко бессмысленный поступок: перенестись на арену, где выступает тореадор, и стать убитым быком. Когда Осаму этого достигнет? Если он сможет совершить такое, потребность в вожделенной «роли» отпадёт. Ведь он перепрыгнет через неё.

Это и было для Осаму «отвлечением» — время, проведённое в бесполезных праздных размышлениях. Поэтому ненадолго он забыл о несчастьях матери.

— Ты сказал, что снял комнату, чтобы одному учить роли. Но ведь до сих пор тебе было нечего учить. — Мать протянула руку к разбросанным в беспорядке пьесам.

Наводить порядок у Осаму не было сил.

— Хочешь сказать, что я не смогу за неё платить?

— Думаю, да.

— Марико даст. Марико.

— Вот как? В таком случае ищи женщину, которая будет кормить и мать.

Со следующего дня в «Акацию» повадились молодые бандиты. Когда к напоминаниям о процентах примешивались угрозы, мать давала немного денег и требовала чек. Но парни, которые из-за снижения доходов в залах игровых автоматов теряли процент от продажи билетов, запугивали всё наглее: с полученных денег брали один процент на оплату машины, и сумма в неохотно выписанном чеке составляла девяносто процентов от внесённой. Мать собрала все чеки и отправилась к президенту узнать, почему они так поступают. Просила, чтобы проценты можно было выплачивать напрямую ей и чтобы напоминания прекратились. Но президент рассмеялась и не пошла навстречу.

Теперь то и дело приходили грубые, громогласные люди, и в «Акации» становилось всё меньше посетителей. Франт Осаму больше не приводил приятелей по гимнастическому залу. Мать день за днём просто изнуряли.

Как-то ночью Марико заявила, что им нужно расстаться. Осаму потрясённо смотрел на неё и старался проявить хладнокровие самовлюблённого мужчины, но даже усилием воли не сумел сохранить спокойствие. Марико сидела с каменным лицом, ничего не объясняла и не собиралась говорить о причине разрыва. Поэтому Осаму, сломавшись, вынужден был задавать вопросы. Оказалось, что легкомысленная Марико ещё раньше влюбилась в Судо, игравшего первых любовников, и не может растрачивать силы на двоих.

Сказав это, Марико заплакала, но её слова задели только самоуважение Осаму. И даже оно почти выдохлось — гордость и опьянение от того, что он любим, остались далеко в прошлом. В данном случае его любили за красивое лицо и мощную мускулатуру, поэтому чувства легко улетучивались. Но Осаму был особенным, он не думал о пресыщении и, наблюдая экстаз женщины, с удовольствием наслаждался пустотой: ты будто греешься на солнце.

Осаму смотрел на плакавшую Марико не просто как на потерю, а как на потерю, которую совсем не жаль. Словно на яркие бумажки, которые он выбросил по дороге.

Он мог истолковать случившееся как угодно. Он остановился на двух предположениях. Если принять, что Осаму не существовал, то объект, с которым Марико решила расстаться, просто тень тени. Если же он существовал, пусть формально Марико и бросила любовника, на самом деле бросили её. Однако мучило Осаму то, что оба допущения двусмысленны.

Для того чтобы полностью отказаться от себя и для того чтобы полностью обладать партнёром, плотские удовольствия слишком лёгкие, чувства слишком мягкие. В чём-то они лишь подобие движения души и кажутся последовательной, а то и пугающей копией детских чувств. Женское тело чересчур легковерное и нежное. Оно обманывает. На словах Марико восхищалась роскошными, покрывающими тело, как доспехи, мускулами Осаму, её же тело это восхищение полностью развеяло.

Заурядная женщина! Заурядная женщина! Осаму подумал, что женщине не понять духовный талант мужчины и также ей не дано понять, насколько он одарён физически.

У Осаму родился план. Он презрительным взглядом окинул уже бывшую подругу и с вызовом произнёс:

— Если мы расстаёмся по твоей инициативе, плати мне отступные.

Марико сначала приняла его слова за шутку. Подняла залитое слезами лицо и недоумённо уставилась на Осаму. Он был грозен, но не страшен. Бугры мышц на плечах и груди не выдавали отвергнутую, рвущуюся наружу, одинокую силу, они были из рода вышитых бабочек и котят: всего лишь плоть, которую любили.

— Ты говоришь жуткие вещи! Всё продумал. Это тебе не идёт, — произнесла Марико с горькой улыбкой.

Осаму, вспомнив, как говорят актёры, усмехнулся:

— Какой скверный сценарий.

Осаму обычно умел противостоять унижению и сейчас удивлялся самому себе. Это ведь ерунда по сравнению с унижением, когда не дают роль, когда не можешь найти своё имя в списке распределения ролей. Вот что выработало иммунитет против унижений.

По ту сторону ещё тёмного окна, далеко в городе, появились первые признаки близкого рассвета. Звучало эхо выходивших на линию первых поездов. Сигареты, которыми Осаму обкурился в постели, горчили. На клубы табачного дыма скоро прольётся утренний свет, и комната станет подобна крематорию, где погас огонь.

Марико наконец спросила, сколько денег хочет Осаму, и он без пояснений заявил:

— Полтора миллиона иен.

Спор насчёт этой фантастической суммы от души позабавил Марико, она даже забыла, что недавно плакала.

— Так тебе на дальнейшую жизнь обязательно нужно полтора миллиона иен? Ты столько стоишь? Или собираешься потратить всё на яйца, молоко, мясо и сыр, чтобы ещё нарастить свои бесполезные мускулы?

Потом она подсчитала, сколько истратила на одежду для Осаму, сказала, что эта сумма всё покрывает и обсуждать тут нечего. Она была из тех женщин, которые не могут промолчать.

— Думаю, мне с лихвой хватило одних твоих объятий: упругая грудь, толстенные ручищи. Я не собираюсь говорить, что сейчас ты занудная посредственность. Ты живая статуэтка, какой и сам себя считаешь, здесь придраться не к чему. С этим всё хорошо. Я до сих пор спала со статуэткой, а теперь поставлю её на полку и под настроение стану иногда издали на неё посматривать. Только почему, чтобы мне больше не соприкасаться с бронзой, нужно целых полтора миллиона иен? Я никогда не пыталась понять, о чём ты думаешь. Ты в душе скучный человек, но не считаешь себя таким, это я знаю точно. Почему-то, когда я думаю об этом, мне порой становится жутко.