Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена
«Твой сын за бездной…» Предсказательница в Коломне. Странные птицы без клетки, и карты небесных сфер на столе. Рыжеволосая бестия и патлатый комиссар в авто…
Патлатый комиссар… Патлатый…
– Прописать вас нужно будет. В Петрограде теперь обязательная прописка, – говорит, не оборачиваясь, с переднего сиденья Кирилл.
Прописка… В своем доме? Зачем?
– И работу найти. Без работы карточку не дадут. Без карточек продуктов не купить.
Она даже не подумала, что, когда они доедут до дома, жизнь в Петрограде не будет прежней. С горничными, кухарками, гувернантками и привратником. Что ей снова нужно будет думать, чем девочек кормить…
Поворачивают с Невского налево. Мимо «Астории». Мимо Великого Исаакия – у девочек от восторга перехватывает дыхание. Останавливаются около их дома на Большой Морской.
Дом их и не их.
Нет привратника у входа. Парадный подъезд заколочен. Окна завешены темной тканью. Ее родной дом. И чужой.
– Теперь много где парадные заколочены. Где черный ход? – спрашивает Кирилл.
Анна кивает в сторону ажурных ворот, ведущих во двор. И с чудовищной ясностью вдруг понимает, что напрасно так мучительно долго добиралась до дома.
Кирилл велит Оле поддерживать маму, от слабости она может упасть. Сам берет их мешок и Иришку на руки и идет во двор. Заходят с черного хода. Анна в своем доме ничего не может узнать.
В главном холле сапоги, шкафы, прочий грязный скарб. Керосинки прямо на каррарском мраморе камина и на резных столиках в прихожей.
Люди снуют. Странные люди снуют. Кто все эти люди в их доме?..
– Куда вас? – Кирилл оборачивается, смотрит на Анну. – Где ваша комната?
– Наша комната? – не понимает Анна.
– Это дом наш, – говорит Олюшка. – Моя с Машей комната наверху. Мамочкина спальня на втором этаже. Папочкин кабинет на первом. Бабушкина гостиная и каминная здесь, налево.
Анна не успевает дернуть дочку за рукав, лишний раз говорить комиссару, что они из буржуазных недобитков, не сто́ит.
– Уплотнили, ясное дело, – уверенно говорит Кирилл, пересаживая обнявшую его за шею Иришку с одной руки на другую. – В восемнадцатом еще уплотнили. А ваша комната теперь где? Комнату вам какую оставили?
– Комнату?
Анна понимает, что ни разу за всё время, пока реквизировали, уплотняли, отнимали имение в Крыму, ни разу за все эти годы ей не пришла в голову простая мысль – что в столице дом и прочее имущество княгини Истоминой реквизировали и подавно. Как она могла об этом не подумать?!
– Не оставляли нам комнат… Мы не были здесь с сентября семнадцатого…
Как могла не понять такой простой и очевидный факт: если отобрали крымское имение, то почему должны были оставить дом на Большой Морской? Как могла не подумать? И так наивно представлять себе и большой дом, и прислугу, и дворника…
Дворник Карп, который в семнадцатом году стал бегать на митинги и перестал сметать с улицы собачьи нечистоты, отчего она невольно наступала в скрытые за желто-багряными листьями кучи и пачкала модные ботики, последние из купленных, которые теперь, истоптанные и прохудившиеся, у нее на ногах…
Дворник Карп с кастрюлькой, из которой воняет рыбой, появляется из кабинета матери. Смотрит на Анну. Как на привидение.
– Хм. Барышня приехали… – Кряхтит. – Не ждали… – Смотрит на Кирилла в революционной кожанке. Раз комиссар рядом, то барыня, видать, по закону вернулась. Рапортует: – Заселили дом бывшей княгини Истоминой нуждающимися рабочими. Согласно решению Петросовета. Председатель домкома я. Пантелеев моя фамилия. Список жильцов предоставить могу. Все комнаты заняты…
– И моих кукол больше нет? – тихо спрашивает Оля.
Ни кукол. Ни книг. Ни картин. Ни альбомов с фотографиями. Ни чистого белья. Ни одежды. Ни горячей ванны.
Анна стоит и не может понять: как же она не подумала, что и здесь, в Питере, у нее больше нет дома?
Идти в этом городе им с девочками некуда.
– Писать хочу, – говорит Ирочка.
И Анна начинает оседать на пол.
Вступление в поэты
– Поехали.
Комиссар Елизаров успевает поставить Иришку на пол и подхватить Анну.
– Завтра с уплотнением будем разбираться.
– У нас все доку́менты на кажного проживающего! – бежит следом бывший дворник Карп. – Свободных комнат нету!
Анна даже не спрашивает, куда их везут. Как во сне выходит из своего некогда прекрасного двора с фонтаном, ныне заставленного сараями и сараюшками для хранения дров – у каждого жильца уплотненного дома в их дворе теперь свой уродливый сарай с амбарным замком. Как комиссар Елизаров снова усаживает ее на заднее сиденье авто. Как забирает Ирочку с собой на переднее, сажает на колени, показывает ей из окна Исаакий, и Манеж, и Медного всадника. Как Ирочка радостно кричит: «Знаю! Знаю! “На берегу пустынных волн стоял он дум великих полн!”» Смешно, по-детски коверкая слова, читает наизусть всё, чему ее Олюшка научила. Как у Олюшки текут слезы: «Там… Остались… Мои куклы. Мои и Машины куклы… Там…» Будто с куклами и последняя связь с сестрой у девочки рушится.
Анна прижимает к себе девочку. Что ей скажешь? Что там и уникальные картины старых мастеров, которые собирала еще бабка матери, и новая коллекция, которую уже продвинутая в искусстве мать собирала. Что там книги мужа, ее тонкое белье, платья, шубы, и богемский хрусталь, и мебель арт-деко, и… и… и… Если всё это еще там. Пропитывается запахом рыбы, которую варят прямо в кабинете. На всем этом теперь топит свою буржуйку дворник Пантелеев, ныне главный в их доме.
Вдруг откуда-то изнутри, как всполох, острое злорадство – дома нет. Но и мать больше в нем не хозяйка! Всполох гаснет. Анне за эту мысль становится стыдно.
Дома больше нет.
Начало мая. Вечер опускается на город не плотной черной завесой, как над морем, а прозрачным серым покрывалом над Невой, через которую по Благовещенскому мосту они переезжают на Васильевский остров.
Как только авто съезжает с моста, комиссар Елизаров совсем другим, не слышанным прежде голосом, почти по-детски, говорит:
– Вот мы и дома!
Так она сказала бы, будь ее дом ее домом.
«Он тоже соскучился!» – мелькает в голове у Анны. И, может, впервые, смотрит на этого мужчину в черной кожаной куртке не как на советского комиссара, а как на вернувшегося домой недавнего мальчишку, втягивающего в себя воздух родного Васильевского острова.
Узкий, притаившийся за набережной с ее невероятными сфинксами, Академический переулок. По прогулкам еще с отцом, позже с мужем, Анна помнит, что это Дом профессуры. Совсем рядом Университет с «12 коллегиями», где преподавал муж, рядом Академия художеств. Комиссар Елизаров привез их в профессорский дом. Уплотнил кого-то? Теперь еще и Анну с девочками привел на голову хозяев? Стыд. Какой жуткий стыд.
Но идти им некуда. В этом городе, в этом мире никого кроме ненавидимого всеми силами души комиссара у них не осталось.
Заходят в квартиру на втором этаже. Высокие потолки. Камин.
Комиссар Елизаров у порога снимает пыльные ботинки. Так не входят в уплотненные жилища. Так входят в свой дом, чтобы не натоптать.
Сняв ботинки, несет Иришку в одну из комнат с двумя большими окнами, аккуратно убранной кроватью, гардеробом, креслами и письменным столом возле окна.
– Кровать для вас троих, конечно, узка. Но можно два кресла для Иришки составить. – Сдвигает кресла, бросает в них одну из подушек с кровати. – Белье и одеяло сейчас найдем. Ванная по коридору направо. Мыло должно там быть. И чистые полотенца. – Выходя из комнаты, кричит куда-то вглубь квартиры: – Я дома!
Комиссар Елизаров живет в профессорском доме? Комиссар уплотнил семью ученого? Или… родился в профессорской семье? Сил гадать у нее нет. Комиссар сказал что-то про ванную! Неужели в этом мире еще есть ванные! И мыло! И горячая вода?!
