Чимаманда Адичи - Половина желтого солнца
— Слава богу, что ты за него не вышла, — сказала мать, глядя, как Оланна сворачивает письмо. — Представляешь, в каком бы ты оказалась положении?! О di egwu![65]
Оланна не стала возражать. Мать в дом не зашла, чтобы не встречаться с Оденигбо, и вскоре уехала.
— Еще не поздно передумать, нне, четыре места оплачены, — сказала она, садясь в машину и прижимая к себе сумочку с драгоценностями.
Оланна не ожидала, что в Аббе так много народа. Мужчины и женщины стеклись на площадь, столпились вокруг векового дерева удала. Оденигбо рассказывал ей, как в детстве его вместе с другими мальчишками посылали подметать площадь, а они вместо работы дрались из-за упавших плодов удалы. Ни залезать на дерево, ни срывать плоды нельзя было из-за табу: удала принадлежала духам.
— Абба, kwenu! — воскликнул дибиа Нвафор Агбада, чьи снадобья славились в здешних краях.
— Да! — загудела толпа.
— Абба, kwezuenu![66]
— Да!
— Никогда Абба не покорялась врагу. Я сказал, никогда еще Абба не покорялась врагу. — Вокруг лысины у него торчали пучки седых волос, голос звенел, а посох сотрясался с каждым ударом о землю. — Мы не ищем распрей, но если распря найдет нас, мы победим. Никогда я не слыхал от своего отца о войне, которую мы проиграли бы, и мой отец никогда не слыхал о таком от своего отца. Мы никогда не бросим родную землю. Это запрет отцов. Никогда не уйдем мы с родной земли!
Толпа загудела. Закричала и Оланна. Ей вспомнились университетские митинги за независимость. Многолюдные собрания всегда вдохновляли ее — на краткий миг масса людей становилась единым целым.
По дороге домой Оланна рассказала Оденигбо о письме Мухаммеда.
— Как ему, наверное, тяжело сейчас. Представляю, что у него на душе.
— С чего ты взяла? — неожиданно вспылил Оденигбо. — Говоришь, этой твари, мусульманину-хауса, тяжело? Он повинен, тоже повинен во всем, что случилось с нашим народом, а ты говоришь — тяжело!
Оланна, замедлив шаг, повернулась к нему, пораженная:
— Ты шутишь?
— Ничего себе шутки! Как у тебя язык повернулся после всего, что ты видела в Кано? Забыла, что они сотворили с Аризе? Они насиловали беременных женщин, а потом вспарывали им животы!
Оланна отпрянула, споткнулась о булыжник под ногами. Как мог Оденигбо упомянуть Аризе, оскорбить ее память, чтобы одержать верх в споре? Внутри у нее все кипело от ярости. Она ускорила шаг, обогнала Оденигбо, а дома легла в гостевой комнате и ничуть не удивилась, когда на нее обрушился припадок, черный сон. С Оденигбо она не разговаривала ни на другой день, ни на третий. И когда приехал из Умунначи дядя Осита, двоюродный брат матери, и позвал ее на сходку в доме деда, она ни слова не сказала Оденигбо, но попросила Угву собрать в дорогу Малышку и, едва Оденигбо ушел на митинг, уехала вместе с ними на его машине.
По дороге она припоминала, как Оденигбо повторял «прости, прости» с ноткой нетерпения в голосе, словно прощение полагалось ему по праву. Должно быть, думал, раз Оланна простила ему все, что случилось перед рождением Малышки, то способна простить любую обиду. Это возмущало Оланну до глубины души. Потому, наверное, она и скрыла от Оденигбо, что едет в Умунначи. А может быть, потому, что знала, зачем ее зовут, и не желала обсуждать это с Оденигбо.
Оланна вела машину по ухабистым проселкам, среди высоких трав, удивляясь про себя, что односельчане могут сказать «Умунначи зовет тебя», словно Умунначи — не город, а человек. Лил дождь, дороги развезло. Оланна мельком глянула на маячивший вдали трехэтажный родительский особняк (родители, наверное, уже в Камеруне, а то и в Лондоне или Париже, и о том, что творится на родине, узнают из газет) и остановилась перед домом деда, у тростниковой изгороди. Когда она тормозила, машину занесло на грязной дороге. Угву с Малышкой вышли, а Оланна все сидела, глядя, как ползут по ветровому стеклу капли дождя. Грудь теснило, надо было отдышаться, успокоиться, чтобы отвечать на вопросы старейшин.
В пропахшей сыростью гостиной соберутся все: ее двоюродные деды с женами, двоюродные братья и сестры, кое-кто из них — с грудным младенцем за спиной. Она будет говорить громко и отчетливо, опустив взгляд в исписанный мелом пол, — там и свежие отметки, и стершиеся от времени, и прямые линии, и причудливые завитки, и инициалы. В детстве Оланна всегда ждала, когда дед принесет гостям нзу — кусочек мела, а потом во все глаза смотрела, как мужчины рисуют на полу, а женщины размазывают мел по лицу и даже пробуют на зуб. Однажды, когда дед вышел из комнаты, Оланна тоже пожевала мел и до сих пор помнила его пресный вкус.
Будь сейчас жив ее дед, Нвеке Удене, сходку вел бы он. А будет вести Нвафор Исайя, теперь старейший в роду. Он скажет: «Другие вернулись, и мы смотрели на дорогу, не появятся ли сын наш Мбези, и жена наша Ифека, и дочь наша Аризе, и зять наш из Огиди. Мы ждали и ждали, но не увидели их. Много месяцев минуло, и глаза наши устали глядеть на дорогу. Сегодня мы призвали тебя, так расскажи все, что знаешь. Умунначи спрашивает обо всех своих детях, не вернувшихся с Севера. Ты была там, дочь наша. Все, что ты расскажешь нам, мы расскажем Умунначи».
Примерно так все и происходило. Не ожидала Оланна лишь одного — криков матушки Дози, сестры тети Ифеки. Нрав у нее был крутой — говорят, как-то раз она избила дядюшку Дози, когда тот бросил их больного ребенка одного, а сам улизнул к любовнице. Ребенок выжил чудом. Матушка Дози, по слухам, грозилась сперва отрезать дядюшке Дози член, а потом задушить его, если ребенок умрет.
— I sikwana asi, не лги, Оланна Озобиа! — кричала матушка Дози. — Пусть поразит тебя ветряная оспа, если солжешь! Ты видела тело, но кто тебе сказал, что это тело моей сестры? Не смей лгать! Холера тебя возьми!
Ее сын Дози вывел ее из комнаты. Как он вырос за те пару лет, что они не виделись. Он крепко держал мать, а та вырывалась, пытаясь наброситься на Оланну с кулаками. Будь ее воля, Оланна разрешила бы. Пусть матушка Дози ударит ее, даст пощечину, лишь бы ей стало легче, лишь бы все, что рассказала Оланна родным, обернулось ложью. Пусть Одинчезо с Экене кричат на нее, спрашивают, почему она жива, а не мертва, как их сестра, родители и зять. Но Одинчезо и Экене сидели притихшие, опустив глаза, как и подобает мужчинам в трауре, а позже сказали ей: хорошо, что ты не видела тела Аризе, — всем известно, что творили эти нелюди с беременными женщинами.
Одинчезо сорвал большой лист кокоямса и дал ей вместо зонта. Но Оланна не прикрылась им, когда бежала к машине. Она подставила дождю голову, лицо. Как быстро закончилась сходка, как мало понадобилось времени, чтобы подтвердить смерть четверых ее родственников… Свинцовой тяжестью легли на нее похороны, основанные лишь на ее словах. Оланна уже сомневалась, не ошиблась ли она, не привиделась ли ей груда трупов в пыли — столько трупов, что при одном воспоминании делалось солоно во рту.
