Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей
— Не забудь испечь к нашему возвращению маорийский хлеб.
— А у вас самих что, руки отвалятся? — сказала мама, но это была шутка. Всякий раз, когда кто-нибудь возвращается домой, мама печет большой маорийский хлеб.
Роуз произвела хорошее впечатление своим обращением и непринужденными манерами, и двое несносных ребятишек Джейн сразу же прилипли к ней. Они стали прыгать на диване, стараясь привлечь ее внимание. А я думала, как жалко, что такой красивый диван и такую замечательную мебель портят эти два сорванца. Когда у меня появятся свои дети, надеюсь, они не будут такими непоседами.
Мне понравилось, как беседовали Джейн и Роуз. Джейн расспрашивала Роуз о ее жизни в Окленде. Об университете, принимала ли Роуз участие в маршах и демонстрациях. Потом они перешли к городским модам и новостям, и Джейн все это было очень интересно. Казалось даже, что она завидует Роуз, понимает, что у Роуз есть нечто большее, чем уютный дом, хорошая одежда и все остальное, что в ее понимании делает жизнь прекрасной. Приятно было, что Джейн нравится Роуз; я гордилась своей сестрой, ее умением вести беседу и приветливостью в обращении.
Сняв с Роуз мерку для платья, Джейн приготовила кофе, сунула каждому из ребят по куску шоколадного торта и выставила их из дома. Мы сидели за кофе, когда с улицы донесся шум грузовика, сворачивающего к дому Фрейзеров.
— Это Алан, — сказала Джейн. — Ездил в поселок нанимать этих маори на расчистку кустарника.
Я вспыхнула от злости. Но я надеялась, что Роуз пропустит эти слова мимо ушей. Изо всех сил я старалась как-то исправить положение, что-то сказать, хотя за все утро не проронила ни слова. Но, язык не поворачивался во рту, и, кроме «Рохе, не надо», я так ничего и не придумала.
Роуз сохраняла спокойствие. Не покраснела, не вспыхнула, как я. Она закурила сигарету, глубоко затянулась и, прищурив глаза, осторожно выпустила дым. Но я знала, что этим дело не кончится.
— Разве у них нет имен?
— У кого? — с удивлением спросила Джейн и покраснела.
— У этих людей из поселка, которых ваш муж нанимал на расчистку кустарника. — Эта паршивка Роуз говорила как настоящая пакеха.
— Я не знаю их имен.
Я с негодованием смотрела на Роуз, я хотела, чтобы она замолчала, но она не обращала на меня внимания и делала вид, что поглощена своей сигаретой.
— А они знают ваше имя?
— Мое?
— Да, ваше.
— Пожалуй… знают.
— Тогда почему же вы не потрудились узнать, как их зовут, или хотя бы подумать, есть у них свои имена или нет.
Молчание длилось целую вечность, звоном отдавалось у меня в голове. Наконец Джейн пробормотала, кажется, что-то о том, как трудно запоминать такие сложные имена, но моя оскорбленная сестра поднялась и сказала:
— Пошли, Гера.
И я, сгорая от стыда, с плотно сжатым ртом пошла следом за ней к машине, не сказав даже «до свидания».
Я была страшно зла на Роуз. Я так и кипела. Готова была разорвать ее на куски за то, что она сделала. Но теперь, когда мы остались вдвоем, я не знала, что сказать. Я надулась и молчала. Это вечная моя беда — надуюсь и молчу. Всякий раз, когда я не уверена в чем-нибудь, я начинаю дуться. В школе у нас была учительница, которая всегда говорила нам, девочкам: «Не сидите с надутым лицом. Вы же молчите и дуетесь потому, что не научились, как и когда надо выражать свои мысли».
Она была права, наша учительница, я выросла, вот-вот выйду замуж, — но до сих пор так и не научилась находить нужные слова. Отец, бывало, говорил мне: «Ты что, дочка, язык проглотила?»
— Ты паршивка, Роуз, — сказала я наконец. Слезы подступали у меня к глазам, — Ну в самом деле, Рохе, зачем ты так конфузишь меня?
И тогда Роуз ответила:
— Не волнуйся, родная, у нее толстая кожа.
Слова Роуз поразили меня, и тут я поняла, что Роуз уже не та, что прежде. Гнев прошел. И мне стало очень грустно: раньше мы никогда не говорили так друг с другом. В таких случаях обычно мы успокаивали: «Обойдется, сестренка», если хотели забыть о чем-нибудь. Но сейчас Роуз сказала: «Не волнуйся, родная, у нее толстая кожа». И мне показалось, что Роуз гораздо старше меня и сильнее, как будто она знает о жизни куда больше, чем я. И еще я поняла, что за ее беспечными, прямыми словами и манерами скрывается острая боль. Я вспомнила, что, когда мы обе были маленькими, Роуз всегда вела себя плохо в школе, если ей не нравилась учительница. Она грубила, а мне было стыдно за нее, и, когда мы возвращались домой, я жаловалась на нее маме, пусть она была умнее меня, но зато мое поведение было всегда примерным.
Теперь Роуз говорила со мной иначе, не так, как прежде, и мне стало жалко и ее и себя. Всю жизнь я оставалась в стороне, предоставляя ей отстаивать наши интересы: неприятные разговоры выпадали на ее долю. И не только я — мать, отец и вся наша семья поступали так же. Боялись, как бы не заметили, что мы оскорблены или задеты. И откуда таким, как Джейн, знать об этом, если мы делаем вид, что все в порядке. Разве Джейн может понять нас?
И потом я попыталась найти слова, чтобы выразить еще одну мысль. Я сказала Роуз:
— Но ведь и мы делаем то же самое. Говорим: «пакеха доктор» или «пакеха на почте» — и при этом, бывает, думаем о них не очень-то хорошо.
— Но мы говорим так только друг другу. Дело не в том, что ты говоришь, но где, когда и в чьем присутствии. И потом, мы так говорили в детстве, а не теперь. Это привычка. Она осталась у старших — у мамы, отца, у бабушки.
А потом Роуз сказала:
— Джейн Фрейзер все равно захочет дружить с тобой и со мной, хотя я сегодня и озадачила ее, потому что сейчас мы в моде.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Сейчас модно, чтобы у пакеха был друг маори. — Неожиданно Роуз ухмыльнулась. И вдруг я услышала, как она заговорила голосом Джейн. Я почувствовала, что губы мои растягиваются в улыбке. — У меня есть друзья, маори, замечательные люди. Старшая недавно вышла замуж, я шила для нее подвенечное платье. А другая учится в университете. Такие дружелюбные, естественные. А в доме у них — ни пылинки.
Я остановила машину возле нашего дома, и, когда мы вышли, Роуз стала прохаживаться по дорожке. И снова передо мной была Джейн с ее походкой, и я не могла удержаться от смеха. Роуз поднялась по надраенным мамой ступенькам.
— Ни пылинки. — Она сбросила туфли и вбежала на кухню, — Что я тебе говорила: ни пылинки. И дружелюбная, естественная женщина вынимает из печки свежий хлеб.
Мама посмотрела сначала на Роуз, потом на меня.
— Что вы там натворили? Рохе, я надеюсь, ты прилично вела себя в доме пакеха?
Но Роуз уже накрывала на стол. При виде маминого хлеба она забыла про Джейн и про все события минувшего утра.
Когда отец, Хеке и Матиу явились к завтраку, Роуз, мама, бабушка и я уже уплетали хлеб и горячую кукурузу из большой миски.
— Ну и ну, — сказал отец, — папочка и братцы вкалывают день-деньской, пожрать некогда, а они расселись и набивают себе брюхо.
— Это отвратительный хлеб. Отправляйтесь в лавку и купите себе хлеба из пекарни, — сказала Роуз.
— Еще чего! — сказал Хеке.
— Ну, успокойся, толстушка Рохе. Подвинься немножко, дай место твоему папочке. Подвинься, малышка.
Отец протиснулся за стол, сел рядом с Роуз. Он взял кусок хлеба, который Роуз намазала для себя маслом, и принялся за еду.
— Хлеб в самом деле никуда не годится, — сказал он.
Потом Мат и Хеке завели речь о том, какая ужасная кукуруза, и кто ее только варил, и кто ее растил, поливал все лето, кто выпалывал сорняки.
Я тоже стала шутить и на какое-то время забыла и про Роуз, и про Джейн. Но я еще вернусь к этому. Сумею как-нибудь объяснить Роуз, что все поняла, что мне будет очень трудно: ведь я не такая умная, как она.
Я не умею так говорить, как она, и я не умею постоять за себя.
Но моей сестре не придется больше сражаться в одиночестве. И пусть она знает об этом.
Кольца дыма
Чек прибыл сегодня утром — сорок один цент. Сорок один, эти гроши причитаются мне за Спортивный парк. Чек приходит примерно в это время каждый год. И когда я вижу официальный коричневый конверт и все мои длинные имена, напечатанные на нем, я знаю, что в этом конверте, и тут же бросаю его в мусорную урну. Сорок один цент!
Конечно, можно отдать его детям на сладости или купить себе пачку сигарет. Ну, нет! Ежегодно, как только приходят эти деньги, я сразу же выбрасываю их. Это мой безмолвный протест. Кому нужны эти подачки, в конце концов?
Даже если я на мели.
Мне хотелось курить, и до сих пор хочется. Все утро я старалась не думать о сигарете, не думать о том, что у меня нет ни цента. Но думай не думай, есть деньги или нет, хочется курить или не хочется — обойдусь без их милостыни; вот почему я всегда выбрасываю этот чек вместе с конвертом.
