Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей
Да, с приходом пакеха жизнь маори изменилась. Что ж, старых дней не вернуть. Неужели так и умрет дух народа? Да, забывают люди древнюю культуру. И нет уже единства и взаимной любви.
Не сдержать старику горьких слез.
В селении почти уже не говорят на родном языке. Обычаи маори, священные традиции тоже забываются. У входа в Общинный дом уже не снимают обувь в знак почтения. Пол весь истоптан. Узоры тукутуку кое-где подпалены сигаретами. Исцарапаны лики богов и прародителей. На деревянной панели кто-то вырезал свое имя. Рядом еще след ножа. У стоящей неподалеку статуи кто-то вырвал глаз, сделанный из ракушки.
А когда-то Общинный дом знавал лучшие времена. Но сейчас краска на резных украшениях и затейливых орнаментах облупилась. Все обветшало. На грязном полу пятна от пива: в Общинный дом осмеливаются входить с бутылкой!
Где же гордый дух маори? Где уважение и трепет, когда они переступают этот священный порог? Они смотрят на резные узоры и не видят красоты, не чувствуют одухотворенности смелых линий, лепестков орнамента.
Его соплеменники тоже стали чужими, как и пакеха, эти белые. Отдаляются люди друг от друга. А в пору его молодости те, кто считали себя маори, были совсем другими. Их объединяла ванау — деревня, словно одна большая семья, ароха — любовь, они щедро делились с ближним. Все это уходит. Молодежи уже не сидится дома. А раньше, где бы ни были дети одной ванау, они чувствовали, что они из этого гнезда, их согревала ароха, их ждал родной Общинный дом, родная деревня. Сейчас это чувство пропало, люди стали чужими. Они стыдятся родных мест, старого Общинного дома. И уезжают в город. Поэтому сердцу так больно, ведь приходит конец Общинному дому. Когда в душе маори умирает ароха, когда он уходит от родного очага, Общинный дом оплакивает его…
— Ауэ, ауэ, о горе, горе!
Скорбь старика велика, она заполняет весь дом.
— Ауэ, ауэ!
Еще одно воспоминание болью отзывается в его сердце. Не так давно здесь собрались люди со всей Аотеароа, чтоб отпраздновать свадьбу.
Гости приехали из Таранаки, из Ваикато, со всех концов Северного острова, даже с Южного. Да, большой был праздник. Кто добирался поездом, кто автобусом, кто на машине. И радостно билось сердце в груди, тепло становилось на душе.
Все было как и в прежние времена. Вокруг Общинного дома резвились ребятишки. Встречались старые знакомые. Улыбки, слезы радости. Вкусно пахнет от ханги[46], а когда блюдо готово, его вынимают, и над ним поднимается пар. Тесной группой стоят юноши, а за их спинами девушки, каждая выбирает того, кто ей по душе. Парни отпускают дерзкие шуточки — пытаются скрыть свою застенчивость. На кухне сплетничают женщины. Да, свадьба большая, чинно восседают жених с невестой, они словно не слышат шуток о первой брачной ночи. Звучат старинные напевы, вот в зал входят одетые по старому обычаю повара. Они возвещают:
Зовите всех! Зовите всех!
Пусть гостем станет каждый
На нашей свадьбе. Всем мы рады.
Да, все было как и много лет назад. Смех и песни не смолкали. А он сидел с другими стариками и смотрел, как веселится молодежь.
Наступил вечер. И тут-то все и случилось. Вдруг до него донеслись чьи-то возмущенные голоса, ругань.
— Дедушка! Скорее!
Какой-то мальчуган схватил его за руку и потащил к дому, где днем шло пиршество. Оказалось, что прибыли новые гости из Вангареи. Они устали и проголодались. Это было видно по их лицам. А его односельчане затеяли перебранку с гостями, отказывались впустить их и накормить — дом уже заперт. Опаздывать на свадьбу нельзя. И прибывшим не нашлось места в сердцах его земляков.
Старика это потрясло. Всегда в их доме привечали гостя, находили и угощение, и любовь, и заботу. Таковы обычаи маори.
— Хомаи те токи. Принеси топор, — сказал он мальчику.
Толпа почуяла гнев в его словах. Перед ним расступились. Опираясь на посох, он подошел к запертым дверям. Музыка смолкла, танцы прекратились. А народ все подходил. Гнев старика рос. Он взял топор, занес его над головой и…
— Ауэ!
Удар пришелся прямо по замку.
— Ауэ!
Слезы хлынули из глаз.
— Ауэ!
Во все стороны полетели щепки.
— Ауэ!
Каждый удар — словно по сердцу.
Весь его гнев был в этих ударах, вся накопившаяся горечь и тоска. Он все рубил и рубил, топор высекал искры в темноте. В толпе кто-то заплакал.
И вот дверь подалась. В тишине слышен только плач. А в голосе старика — боль и обида.
— Хаэре маи, э те манухири, проходите, гости дорогие. Проходите, — И он развел руки, словно обнимая их всех. — Мне стыдно за людей нашей деревни. Просто стыдно.
И пошел не оборачиваясь. Пошел в темную ночь. Сердце, бедное сердце. Лучше бы оно остановилось, чтобы избавить его от стыда.
Воспоминания отступают. Уже вечер. В доме совсем темно. Сколько он пробыл здесь, оплакивая ушедшие времена? Он тяжело вздыхает. Лучше умереть, чем видеть, как меняется жизнь. Он слишком стар, чтобы принять этот новый мир. Его словно выбросило на мель.
Старик встает, тяжело опираясь на посох. Ждать больше нечего. В последний раз он окинул взглядом Общинный дом. В темноте поблескивают резные панели. В лучах заходящего солнца вспыхивают и гаснут орнаменты из цветов. Ветерок шевелит черные занавески на фотографиях тех, кто уже ушел из жизни. Скоро уйдет и он. И имя его запишут в Вакапапа. Совсем скоро.
Он стоит не шевелясь, словно изваяние. Будто еще одна деревянная статуя появилась в доме. Вот губы его зашевелились. Прощай, Общинный дом, — и он медленно выходит.
— Но ваи те хе? В чем корень зла?
Он бредет по пыльной дороге через всю деревню. Дома тесно прилепились друг к другу, но каждый живет своей жизнью. А в некоторых жизни нет совсем, и они стоят заброшенные, одинокие. Мимо проехал грузовик, обдал его пылью. Старик закашлялся.
— Но ваи те хе?
В одном из домов играет музыка. Он заглядывает в окно — на стенах яркие, вырезанные из журналов картинки. У другого дома собралась молодежь, слышны песни и смех. Ему машут рукой, зовут. Но старик не оборачивается.
— Но ваи те хе?
Он спускается по тропинке на берег моря, где особняком от других стоит его дом.
Волны тихо набегают на берег. Далеко на горизонте солнце погружается в море.
— Но ваи те хе?
Вдруг внимание его привлекает стая чаек у берега. Их крики наполняют тишину. Они то опускаются, то взмывают вверх, а на песке колышется что-то темное и большое. Старик подходит ближе — на мели, у волнореза, лежит кит, еще живой, но спина уже сильно поклевана чайками. Красная от крови вода вокруг вспенилась.
Старик горько заплакал.
С криком взмывают чайки, темным облаком кружат над берегом, унося его последние слова.
— Но ваи те хе? В чем корень зла… зла?
В чем корень зла?
В предсмертных судорогах кит бьет хвостом по воде.
Патриция Грейс
Мысли и слова
Роуз приехала вчера. Мы встречали ее на автобусной остановке. Она все такая же, наша Роуз. По-прежнему трещит без умолку и заставляет всех смеяться над тем, как она говорит. По дороге домой мы все время повторяли: «Ну, Рохе, ты нисколько не изменилась». Хорошо, что моя сестра вернулась домой и что она нисколько не изменилась. Роуз в нашей семье крепкий орешек, она у нас камакама, боевая и с головой на плечах.
Вчера вечером мы засиделись допоздна, даже отец и бабушка, которые всегда ложатся спать сразу после чая. Роуз смешила нас рассказами о знакомых, изображала разных профессоров из университета. Бабушка, мама и я смеялись до слез; весь вечер Роуз смешила нас до упаду.
Наконец бабушка поднялась со стула и сказала: «Пора ложиться. Болтовня ворует время у сна». Вот как интересно говорит наша бабушка, когда переходит на английский язык. И мы пошли спать, но Роуз и я продолжали болтать еще час или два, пока не заснули.
Утром я сказала Роуз, что нам надо сходить к миссис Фрейзер, снять мерку для платья. Роуз хотела подождать еще денек-другой, но я напомнила ей, что до свадьбы остается всего две недели и что миссис Фрейзер должна успеть сшить еще три платья.
— А кто такая эта миссис Фрейзер? — спросила Роуз. И тут я вспомнила, что Роуз не знакома с этими соседями, хотя они живут в наших краях уже несколько лет. Все это время Роуз была не с нами, училась в городе.
— Это портниха, — сказала я и запнулась, подыскивая нужные слова, — Она неплохая.
— Что значит «неплохая»? — спросила Роуз.
— Роуз, когда мы будем там, не ляпни чего-нибудь, — сказала я. Я-то знаю нашу Роуз — язык у нее острый как бритва, — Не заносись, пожалуйста.
Хотя я старше Роуз, но именно она всегда режет правду-матку в глаза, если ей не нравится что-нибудь. Раньше мама всегда говорила: «Ты у нас умница, Рохе, но поучись у своей сестры, как вести себя». Я боялась идти с Роуз к Джейн Фрейзер, потому что Джейн часто говорит не то, что следует, сама не подозревая этого. Мы управились с делами, выкупались, переоделись и, когда отец вернулся из стригальни, сели в автомобиль, чтобы ехать к Джейн. Перед отъездом мы сказали маме:
