Александр Гроссман - Образ жизни
— Встретимся где-нибудь.
Могильный холмик осел, венки пожелтели, ленты выцвели. Пётр прочертил веткой контур ограды. Измерил и записал.
— Присесть негде. Не забудь оставить место для скамеечки. Давай помянём. — Виктория достала из сумки чекушку, две стопки. Они выпили стоя, зажевали перьями зелёного лука, постояли, опустив головы, и пошли на автобус.
… - Был момент, я его прямо возненавидела. Переманил людей и бросил. Всего и делов то было — заявление написать. Подстерегла его в коридоре и выложила: все вы, мол, одним мирром мазаны, ни на кого положиться нельзя…
— Поставил личное выше общественного, — подсказал я.
— Не умничай. Давно это было.
— Мужики, между прочим, правильно всё поняли. Жена Геннадия выступала, вроде тебя, а тёща в гости звала.
— Может, помолчишь? — Она наполнила мою рюмку. — Он криво так улыбнулся. — Что тебя не устраивает? Твой же товарищ по партии.
Я ему: — Нашёл, чем козырять. О людях подумай.
Ему самому, видать, не сладко было. Усмехнулся: — А вступают, знаешь во что? Дай пройти.
Посмотрела я вслед и пожалела, что сунулась. Кошка между нами пробежала и развела надолго. Вспомни, кто привозил книги, а кто приносил.
… — Все вдруг верующими стали, в церковь ходят, свечки ставят. Недавно встретила тут одного из бывших активистов, из церкви идёт, стала расспрашивать, а он мне лозунги, как привык.
— Ты с Петром поговори, — посоветовала Ирина. — Он тебе всё разъяснит и про Спинозу расскажет…
— Да ну его! На днях приносил печатать. Смеётся. Мы с тобой, говорит, поменялись местами: у меня беспартийного стажа девать некуда, а у тебя всего ничего.
— Обиделась?
— Он не со зла. Ситуацию обыгрывает. Чего обижаться? Как вспомню их стриженую братву детдомовскую, как они на заборе висели… Ему ещё повезло. Не спился. Выкарабкался. К хорошим людям тянулся, и они к нему шли.
— Я приезжала в Ижевск, когда мы ещё только присматривались друг к другу, взяла с полки томик Мицкевича почитать перед сном, открыла на закладке и прочитала подчёркнутые строки: «Зачем, желая чувства разделить, не можем душу в душу перелить»[31]. Живём, кажется, душа в душу, всё уже не раз туда и обратно перелито, а смотрят наши души в разные стороны — его на звёзды, а моя здесь, на земле покоится. Его Бог — непознанное, а мой каждый год являет себя.
— Поделись. Не обеднеешь.
В последние дни весны или в начале лета, когда свежая листва налилась и потемнела, пришло время липе брызнуть нежной прозрачной зеленью. В воскресный день Ирина позвала Викторию: — Далеко не пойдём. Боязно одним в лес ходить. — Остановились у первых лип. — Смотри на солнце сквозь листья. Там оживает солнечный свет. Великое таинство. Начало всех начал. Корни всего живого. Язычники древние нутром это чуяли, молились липе, как женскому началу, дарующему жизнь. А там, куда мы едем, лип нет, зато дубы растут… Вот его туда и тянет, — пошутила сквозь слёзы. — Мне уехать, что душу здесь оставить. — По лицу Ирины текли слёзы, расходились тёмными пятнами на блузке, она не смахивала их, смотрела вверх на светящуюся зелень.
— Никто, ведь, не гонит, — шепнула Виктория.
— Не скажи. Это кожей чувствуют. Дети едут. В них вся жизнь. Пойдём.
Теперь Виктория читала и перечитывала Библию. Это ей принадлежит высказывание, которое я записал и привёл в письме Петру. «Не надо думать, что древние были глупее нас. Они делали историю, а мы её повторяем». В ответ Пётр прислал для неё недавно вышедшую в переводе книгу Вила Дюранта «Цезарь и Христос». Виктория полистала книгу и не взяла. — Дурные вы, мужики, с виду умные, а что под носом разглядеть не умеете. Я ищу в книгах не знание, а утешение.
— Принесёшь в подоле — голову оторву, — отозвалась Зинуля на известие, что дочь летит со мной. Маша посмотрела на неё сверху вниз и заметила в своей убийственно спокойной манере: — Если достанешь. — Теперь уж её точно не достать. Я протянул руку, погладил дочь по волосам, она обернулась и улыбнулась.
Петра я увидел издалека. Поседел. Загорел. Ничуть не изменился. Павла признал не сразу: искал глазами высокого худенького паренька. Он, когда уезжал, ещё толком не брился. Пока мы с Петром обнимались, дети смотрели друг на друга. Павел взял у Маши сумку, они пошли к машине, и мы следом. Приехали в Хайфу. Сели за стол, как водится, и утонули в нескончаемых разговорах. Около полуночи Павел встал. — Ну, мы поехали. — Маша тоже встала.
— Пусть едут, — успокоила меня Ирина, — здесь не далеко. Быстро доедут.
Я счёл своим долгом последнее слово оставить за собой: — Маме позвоните.
— Уже звонили. Всем привет, — сказала Маша, и они ушли.
— Куда они? — спросил я Ирину.
— В кибуц к Павлу. С утра, думаю, махнут к Тане на базу, а там — на все четыре стороны. У Павла отпуск.
Первые два дня они звонили. Потом перестали. Вечерами, особенно перед сном, закрадывался холодок, блуждали тревожные мысли, ночью снились недобрые сны. Я не выдержал и спросил Петра: — Где они?
— Развлекаются, — ответил Пётр, — не беспокойся, объявятся.
И они объявились. Позвонили. — Мы на Кипре, — сообщила Маша, — задержимся ещё на неделю. Маме звонили.
Звонил Павел. — Тёть Зина, не ругайте — мы с Машей расписались.
Рассказывают, Зинуля выдержала паузу. — Я тебе, Пашенька, не тётя — тёща. Чувствуешь разницу.
Я знал, что нам предстоит самим собрать FDS. Волновался? Конечно. Помнил слова бригадира сборщиков: «… по чертежу, или чтоб работало.» Неизбежные ошибки Пётр старался исключить подгонкой сопряжённых деталей и уважительным отношением к советам ветеранов. Собирали мы по чертежам, надеялись, что заработает, убеждались, что для дальнейшего производства состряпанная Петром документация совершенно не пригодна. Мы собрали машины, вытерли руки, опасливо включили и прислушались. Проверили биение валков, следили за дрожащей на месте стрелкой индикатора, сперва с недоумением, потом с восторгом.
Наше детище крутилось уже три часа, мы решили, что для начала хватит, собрались разбирать под покраску, когда Пётр вспомнил, как настойчиво Дрор просил не принимать без него никаких решений. «Для продвижения изделия на рынок порой решающее значение имеют незначительные детали, незаметные на непросвещённый взгляд мелочи», — поучал он Петра. Меньше всего я ожидал, что покраска превратится в предмет дискуссии с неожиданной развязкой. Дрор примчался через пару часов, несколько раз обошёл вокруг машины, послушал ровное гудение мотора на холостом ходу и остался доволен.
— Всё? Разбираем? — спросил Пётр.
— Подождите. Я ещё не принял решение. Подымемся к Ури и обсудим.
Мы сидели вокруг стола в комнате для совещаний, сообщили Кинерет свои пожелания насчёт кофе и приступили к процедуре принятия решения. Дрор раскрыл блокнот и приготовился писать протокол заседания «малого директориона». Выбранное нами сочетание синего с серым он отмёл сразу, как не оригинальное. Ури предложил принятый на заводе густой красный цвет. Своего мнения у Дрора не было. Он задумчиво скользил взглядом по стенам, дошёл до двери, встрепенулся и склонился над блокнотом. В светлом дверном проёме возникла Кинерет в длинной чёрной юбке, фиолетовой майке и с подносом в руках. Мы пили кофе, Дрор читал протокол, Пётр тихонько переводил. Цветами фирмы объявлялись чёрный и фиолетовый. Пётр подписал протокол, переглянулся с Ури и тот молча поставил свою подпись.
— Кино, — сказал я, когда мы вышли.
— Пусть будет всё, как он хочет. Не на что будет кивать, когда сядем в лужу. — Я остановился. — Дрор последняя инстанция?
— Не думаю. Но и выступать пока не с чем.
Образовалось окно. Пётр взял отпуск, и мы отправились в столицу религий. Набрались впечатлений, прикоснулись к истокам. Двинулись дальше. На берегу Кинерета пофилософствовали о путях судьбы. Море Галилейское или Тивериадское, озеро Геннисаретское — перекрёсток истории немногим больший ижевского пруда.
Навестили детей. Павел работал, готовился к поступлению в заочный университет. Маша временно трудилась в столовой и погружалась в среду — слушала окружавшее её гудение голосов, не расставалась с карманным магнитофоном и наушниками.
Момент истины настал и прошёл буднично. Мы прокатали профили — три сплошных и один полый, из углеродистой стали и нержавеющей. Нарезали образцы и раздали их всем желающим. Прозрачный контейнер с образцами Дрор самолично вручил рецензенту, насладился эффектом и поделился впечатлениями. Я остался ещё на месяц, вместе с Леонидом привёл в порядок документацию, и уже всё — дела, вечера, разговоры — было подёрнуто флером разлуки. А потом произошло неожиданное. В этом неспокойном месте, на стыке тектонических плит, религий и страстей я успокоился. Рано проснулся, вышел в салон и застал Петра в позе лотоса. Без разминки ноги сами не переплелись, и я сложил их руками. Расслабился, дал развеяться сонным мыслям и застыл в ожидании… Сознание моё, пустое и чистое, осталось ясным, как небо. Я ещё посидел, и меня потянуло домой, к жене.
