Антонио Редол - Яма слепых
Он прилагал все усилия, чтобы вспомнить тот день, когда впервые обратил внимание на Капитолину, доискивался причины возникшего к ней влечения. Может, это произошло в день королевского визита? Ведь сам король спросил его… да, это именно так, спросил, кто эта малышка, которая так крутит бедрами? Одно очарование! «Не могли бы вы, Диого Релвас, объяснить, почему подлинное веселье можно видеть только в женщинах из народа?»
Очень похоже, что именно с того момента он и положил глаз на Капитолину.
Что, собственно, в ней такого, от чего он пришел в беспокойство? А может, подобными вопросами не стоит задаваться? Большинство в таком деле не видят сложностей: предлагают служанке место в господском доме, потом возникают отношения более близкие, ну, а все остальное приходит само собой, просто и обычно, потом же, когда это становится ненужным, наскучивает или по какой другой причине, рассчитывают: получи, девушка, что тебе причитается, а если продолжает быть нужным, подыскивают мужа, чтобы иметь под рукой, становятся крестным первенца, которого не оставляют своими заботами. Теперь он, пожалуй, начинал понимать это. И оправдывать. Хотя еще не одобрял, но и это придет со временем. У него же дети и внуки, перед которыми он должен держать ответ, хотя кое-кто из них того не заслуживает. Однако, что будет, если они последуют его примеру и совершат еще худшие безумства. Ну хотя бы то, что натворил, будучи неженатым, Мигел Жоан! Или Эмилия Аделаиде, думать о которой значило посыпать рану солью, и так болевшую от сознания, что дочь продолжает вращаться в кругу графини.
Да, надо позвать отца Капитолины. Так будет разумнее. Он ему скажет: «Тебе, должно быть, известны прогулки твоей дочери с моим внуком. Не делай такое лицо — это ни для кого не секрет. Весь этот месяц я ждал, что ты сам ко мне пожалуешь. Ведь тебе, именно тебе следовало придти ко мне. Мой внук — ребенок, а твоя дочь — вполне взрослая женщина. Я не совсем понимаю, что она от него хочет. Он в мужья еще не годится, это же ясно!… Так что я решил вмешаться в это дело. И давай без причитаний и шума. Я не хочу ни того, ни другого. Подыскивай себе место и уходи. Не делай такого лица! Я требую уважения к своему дому!».
Да он скажет что-нибудь в таком роде, конечно в зависимости от того, как поведет себя ее отец. Но это же обман, обман самого себя, ведь чувства его были иными, и хуже всего, что этот обман приведет совсем не к тому, чего он хочет. Выставить их вон значило отречься от того, к чему он стремился. Но отрекаться от своих стремлений было не в правилах Диого Релваса. Вот и выходило, что Руй Диого толкал его на поражение. И все же Релвасы не свиньи, чтобы есть из одного корыта.
Нет, он поручит разрешить это дело управляющему имением. Так правильнее это ясно. Ведь не может он тратить столько времени на решение подобных дел!… В этом сомневаться не приходится. Да, он старел. Но не телом, телом он еще молод. А вот мыслил он уже не так, как раньше. Не так ясно. Да и с трудом. Очень долго приглядывался к тому, что собирался осуществить, чему противостоять. К примеру, что касается этого бездельника Зе Ботто. Разве он достиг чего-либо тем, что припугнул его?! Конечно же, нет. Фабрику все равно стали строить. И как только она начнет действовать, лучшие работники подадутся в промышленность. Да и все остальные тоже. Есть проблемы, которые полумерой решить не дано.
Так может ли он верно оценить то, что происходит вокруг?!
Да, дочь его попала в цель, это так!
Тут он услышал шум въехавшего в ворота экипажа и, подойдя к окну, приоткрыл ставни и глянул из-под занавески. Мария до Пилар возвращалась из церкви. Вот и с ее замужеством он все время откладывал. А теперь эта странная болезнь: затворничество, нежелание ни с кем общаться.
Почему?
Врач не нашел должного объяснения ее недугу и согласился с доводами падре Алвина. Когда наука и религия приходят к одному и тому же заключению относительно здоровья — дело дрянь! И тот, и другой говорили, что ее нужно выдать замуж, и как можно скорее, хотя ей всего двадцать четыре года. К тому же он заметил, что она стала подвержена мистицизму. И это уж совсем его не радовало. Наоборот, очень беспокоило. Однако то, чего он боялся, не подтвердилось: в монастырь ее не тянуло. И даже в воскресные дни, когда сам Диого Релвас считал необходимым идти в церковь, Мария до Пилар всегда находила предлог, чтобы остаться дома, в своей комнате.
И опять он вернулся к мысли, что пора найти ей мужа, хотя совсем недавно отверг сделанный им самим список возможных претендентов. Он не преминул даже воспользоваться ярмаркой в Вила и пригласил к себе в дом двух встреченных там молодых людей. Однако сам же, присутствуя при их разговоре с дочерью, разочаровался в обоих. Умом она превосходила и того, и другого. В таком случае к чему может привести брак, в котором жена даст мужу сто очков вперед? Только к разводу, к скорому. А то и к еще к чему худшему…
К счастью Мария до Пилар сама находила себе развлечения. После родов жены Мигела в ней проснулась материнская страсть к чужим детям. Что ж, и на том спасибо. Теперь в имении «Мать солнца» Мария до Пилар была единственной женщиной, занимавшейся благотворительностью. Нет, она не опекала стариков, как, бывало, ее мать — Жоана Ролин Вильяверде. Их, похоже, Мария до Пилар не любила или забывала. А вот на новорожденных она тратила все имеющиеся у нее деньги, подчас доходя до абсурда. Так, некоторые новорожденные по ее милости были одеты в шелк. Диого Релвас помалкивал, не понимая причуд дочери, хотя нет-нет да обращал ее внимание, что она обходит своими заботами пожилых людей: это по его понятиям, нехорошо. И приводил в пример мать, которая в первую очередь помогала именно им. Когда он заговаривал о матери, Мария до Пилар тут же просила его рассказать о ней побольше. И хотя портрет матери стоял в комнате Марии до Пилар, она очень любила, когда отец описывал ее красоту, и, как правило, завершала разговор одной и той же фразой:
— По вашим словам, она еще красивее, так что ни мне, ни Эмилии Аделаиде с ней не сравниться.
Он ее не понимал. Женские штучки… Усложнят все, что только могут, усложнят, запутают так, что сам себя не узнаешь. И в этом пальма первенства принадлежала опять-таки Жоане Ролин Вильяверде.
Удивительным и непонятным было и безразличие Марии до Пилар к лошади, на которой она должна была ехать в Севилью. И вот как-то вечером за ужином он ее спросил:
— Вы больше не ездите верхом на Пламени?
Лошадь получила такое имя из-за отливающего красным цветом крупа.
— Да как-то все не выходит… Пламя — имя-то какое, не лошадь, а огонь. На днях…
— По часу вы должны на ней сидеть каждый день. Женщины Севильи в верховой езде не имеют себе равных. Я бы не хотел, чтобы вы ударили лицом в грязь…
Из ее ответа он понял, что ей безразлична поездка в Севилью.
— Тогда лучше не брать ни ее, ни вас.
— Как решите, отец…
Это вызвало его раздражение. Мария до Пилар не стремилась услышать от него нежность или снисходительное подбадривающее слово, как обычно. Занервничала и попросила разрешения выйти из-за стола, как только съела фрукты.
— Вы забываете, что у меня другого общества… нет. Это — эгоизм. И вы знаете, что мне никогда не доставляло удовольствия на вас сердиться. Так что… С завтрашнего дня каждый день на манеж…
Ему показалось, что ей это не понравилось.
— Может, на манеже вам что-то доставляет неприятность?
— Нет, да нет, ничего, — ответила она с готовностью отрицать. — Не могу ли спросить, кто вас поставил в известность?
— О чем?..
— О том, что я не бываю на манеже…
— Как кто? Зе Педро, конечно. Или у нас есть еще кто-то, кто ходит за лошадьми?
То, что Мария до Пилар услышала, ей понравилось, хотя она уж несколько месяцев не была на манеже и не думала о Зе Педро. Выражение ее лица изменилось, она почувствовала облегчение. Подошла к отцу, поцеловала его и попросила пойти с ней к Тежо.
Ночь манила. Из глубин леса вместе с мягким шуршанием листвы доносился терпкий аромат трав и цветов.
«И воспоминаний», — подумала Мария до Пилар.
Глава IX,
Безмятежность ночи Мария до Пилар ощущала еще несколько часов, пока лежала без сна, открыв окно и взяв портрет матери к себе на подушку, о которую облокачивалась. Она уже и сама было подумывала вернуться на манеж, но предпочитала, чтоб это ей приказали. И отец приказал. Совсем хорошо. Теперь, когда зажила ее телесная и душевная рана, страх, что она родит ребенка, прошел. А после того, как она трижды присутствовала при родах, рассеялся и тот кошмар, что преследовал ее многие годы, как и воспоминания о той ночи, когда сестра и братья притащили ее в стоящий среди леса домик и заставляли признаться в убийстве матери, — они тоже рассеялись, утратили свою значимость, хотя и раньше оживлять их в памяти ей радости не доставляло. И как хорошо, что она так никому и не рассказала, чего от нее требовали сестра и братья. Теперь смерть как таковая ей была не страшна. Нет, желать ее она не желала. Но если вдруг о ней задумывалась, то уже не пугалась. Ведь никакого особого интереса ни к своей собственной жизни, которой стоило дорожить, ни к чему другому она не чувствовала. Гордилась собой, что сама сумела подавить ужас, который внушало ей появление на свет живого существа, что разорвала кольцо тоски, которое, как она предполагала, могло, задушив ее, положить конец ее жизни. Все это было признаком восстановления здоровья.
