Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
— Сама небось знаешь! Нечего изворачиваться!
— А может, не знаю!
— Ого, еще как знаешь!
— Говори, чего ты на меня наскакиваешь!
— Юло Митрона к себе допускаешь!
— Сам ходит!
— А ты гони его!
— Он же родня мне!
— Не строй из себя дуру! — озлился Само. — Ты что, надеешься, он разойдется с Матильдой и женится на тебе?! Да он ввек этого не сделает… Неужто откажется от двух третей поля, что за Матильдой получил? Поверь, он никогда на тебе не женится!
— А мне и не надо!
Оба тяжело вздохнули.
— Чаю выпьешь? — спросила спустя время Кристина.
— Давай!.
Она налила ему в кружку и подала без сахару. Он отхлебывал чай, задумчиво поглядывая на нее, да и Кристина, стоя у печи, не сводила с него глаз. Потом сказал тихо, но твердо:
— Выдам я тебя сызнова!
— Ты что мелешь? — вскинулась Кристина.
— Пойдешь за Францо Кулиша!
Она подскочила к нему, схватила за руку.
— Ты с ума сошел?! — умоляюще прошептала она.
— Как сказал, так и будет!
— Никогда! — запротестовала Кристина.
— Еще спасибо скажешь! — Само поднялся, собираясь домой.
— Я такое над собой сделаю!.. — вскрикнула она. — Тебе же стыдно будет!
— Э, бабьи фанаберии! — обронил он весело и вышел.
5
С погоста и от Кристины Само Пиханда воротился усталый и промерзший. Затопал бурками на ступеньках и опустил на бетонный настил инструменты. Они гулко загромыхали. Дверь дома отворилась, на лестницу выбежала Мария.
— Вырыл?
— Вырыл!
— Иди обогрейся!
Он благодарно поглядел на жену и только сейчас, когда она стояла над ним на лестнице в тугом фартуке, заметил, как она за последние месяцы раздобрела. Мария перехватила его взгляд и легонько погладила себя по тяжелому брюшку, где уже шевелилась жизнь. Робко улыбнулась. Не устояв перед ее хорошей улыбкой, улыбнулся и он. И вот что-то меж ними проблеснуло. Счастье коснулось их. Согрело и возрадовало. Он взбежал по лестнице, обнял нежно жену за плечи, тихо поцеловал. Она благодарно приникла к нему. Сердца заколотились в лад.
Чаю он выпил две чашки и, только допивая вторую, осознал, что дети притихли. Смерть деда встревожила их, напугала. Беспокойно посматривали они то на отца, то на мать. Заглядывали в переднюю горницу, где лежал в гробу старый, и долго потом о чем-то шептались. Никто ни разу даже не засмеялся, хотя обычно дом полнился их смешливой воркотней. Смерть вошла в их душонки нежданно и была слишком свежей загадкой.
Само допил чай и вышел из дому. Собрал инструменты и отнес их в амбар. И вдруг вспомнил: яму-то и засыпать придется. Он вошел с лопатой во двор, прислонил ее к воротам. А теперь что? И принялся кидать из коровника навоз, захватывая его полными навильниками. Заныл рассеченный палец. Он опустил вилы, взял деревянную лопату и подгреб из-под коров. Снова подхватил полный навильник навоза, поднял его и понес к навозне. Размахнулся широко, сбросил навоз — тут-то его и передернуло. От неожиданности он даже вскрикнул: перед ним, всего на расстоянии шага, лежали на навозне курица, хорек и цыпленок. Само пялился на все три трупика безмолвно, и, пока размышлял, как они там оказались, в нем закипала злость. Неужто это сделал отец? Или жена, а может, мать?! Но почему? И почему столько?! И тут в голове прояснилось. Он уже знал, отчего у отца на руке была рана: хорек укусил его! Он поглядел на хорька с отвращением, размахнулся и воткнул в него вилы. Они вошли в тело легко, но прежде, чем он воткнул их снова, тупой звук удара неприятно поразил его. Ему вдруг сделалось жаль хорька, а потом и курчонка с курицей. И в какой-то неловкости, будто устыдившись своей жестокости, он робко заозирался. Прислонил вилы к дверям, принес лопату и тихонько прикопал трупики. Они исчезли в навозе так естественно, точно спокон веку там и было их место.
На лестнице Само Пиханда наткнулся на чей-то чемоданчик. Нес его Яно Слабич, адвокат из Ружомберка, ровесник, пражский однокашник и теперешний коллега брата Валента. Мужчины остановились, поглядели друг на друга.
— Я пришел проститься с ним! — сказал Слабич.
— Останешься?
— Нет, я сейчас уезжаю в Ружомберок.
— Валенту скажи! Чтобы телеграмму не отсылать…
— Скажу! — кивнул Слабич и спустился по лестнице прямо к Само. — Прими искреннее соболезнование!
Мужчины обменялись суровым и крепким рукопожатием. Оба на миг опустили взоры. Яно Слабич обошел Само и зашагал к калитке. Отворив ее, он вдруг остановился, огляделся.
— Пса уже не держите? — спросил он.
— Пропал! — сказал Само.
Слабич недоуменно кивнул, затворил за собой калитку и, ни разу не обернувшись, зашагал по дороге. Само остался один и снова задумался: куда же подевалась собака? Он прошел до середины сада, где кончались собачьи следы, осмотрелся. Обошел следы широким кругом, постепенно расширяя его, но продолжения следов не обнаружил даже за оградой. Он, возможно, искал бы и дольше, но тут пришла Кристина.
— Ты что там делаешь? — спросила она.
Само ответил не сразу.
— Пес пропал! — сказал он, подойдя к сестре уже вплотную.
— Знаю! — ответила она. — Наверняка воротится, когда все кончится. Пес может себе это позволить…
— Ты уже очувствовалась?
— Все в порядке! — успокоила Кристина брата. — Пойдем поглядим на отца!
— Иди!
— Мне одной боязно!
В переднюю горницу они вошли вместе. Кристина подошла к гробу, и Само заметил, как она легко коснулась отца. Взглянула на брата — глаза были полны слез.
— Почему-то сейчас он кажется мне больше, чем при жизни, — прошептала Кристина и схватила брата за руку. — Он будто вырос в гробу!
Само промолчал, лишь рука его ответила на судорожное пожатие сестры.
Уже смеркалось, когда с покойным Мартином Пихандой пришли проститься двое его ровесников, шестидесятичетырехлетние Дула и Цыприх. Когда-то хаживали они вместе в школу и на гулянки. Наделы их лежали рядом, вот и хозяйствовали они вместе, каждый на своем не очень щедром клочке земли. Старики поздоровались с женой покойного, утешили ее добрым словом, а потом уж остались одни у гроба приятеля. Посидели малость, встали, принялись кружить вокруг Мартина да обглядывать.
— Нда-а, Марош, у тебя оно позади! — вздохнул Цыприх. — И возможно, не так тебе уж и худо!
— А, братец, брось! Все ж таки лучше кверху макушкой, нежели носом, — возразил Дула, — хотя Ружена и вырядила его лучше некуда.
— Ей-пра, вырядила! — согласился Цыприх. — Краше он и на свадьбе не был… Костюм новый, рубаха белая, глаженая, галстук, ботинки! Половину добра унесет с собой в могилу…
— Одно плохо: тесно ему как-то в гробу. Маловат купили! — сказал Дула и, нагнувшись, стал изучать покойника. — Слышь, братец, — вырвалось у него неожиданно, — а Мартинко-то наш вроде как вытянулся, удлинился, вырос, что ли…
— Ладно тебе пороть чепуху! — осадил его Цыпрпх.
— А ты глянь!
— Ну, длинен изрядно… Метра у тебя нет?
— Есть! — сказал Дула. — Да ты разве знаешь, сколько в нем было при жизни?
— Ровно, сколько во мне. Тютелька в тютельку!
Вместе в армии служили, стояли в одной шеренге. Сто восемьдесят пять сантиметров — что я, что он.
— Так измерь его!
Дула вытащил из кармана метр, подал его Цыприху, и тот давай покойника промеривать.
— Ботинки меня с толку сбивают!
— Ну и разуй его!
Цыприх колебался с минуту. Оглянулся к дверям, прислушался, но, не обнаружив ничего подозрительного, быстро снял с покойника ботинки и обмерял его босого. И тотчас обул снова.
— Верь не верь, а он на пять сантиметров длиньше!
— Выходит, все ж таки вырос!
— Но когда? Не после смерти же?!
— Не болтай! — сказал Дула.
— Я еще вчера видел его живого, — твердил Цыприх. — Мы разговаривали, стояли рядом, так он был вровень со мной. А может, даже чуть меньше, потому что начинал горбиться… А теперь вдруг на целых пять сантиметров длиньше…
— Может, который человек после смерти и растет, — пустился в рассуждения Дула. — Всю жизнь тело гнет его к земле, а как помрет, оно спокойно и выпрямляется… Вытягивается! Удлиняется! Вырастает!
— Ерунда! — возразил Цыприх. — Это все равно, как ты бы сказал, что не живи он совсем, то стал бы и вовсе длиннющим!..
Они сели, поглядели друг на друга. Но ни минуты не могли усидеть на месте. Заерзали на стульях, встали, снова сели.
— Может, подымим при товарище? — спросил Дула.
— А почему бы и нет! — согласился Цыприх.
Оба как по команде сунули руки в карманы, вытащили трубки, табак и не торопясь основательно их набили. Прикурили. Потягивали со смаком, и дым вился над покойником.
— Хороший был мужик! — сказал Дула.
— Хороший, хотя и незаконнорожденный! — согласился Цыприх.
