Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
3
Прояснело еще до обеда. Солнечные лучи ворвались в просторную кухню и заплясали по нагому телу покойного Мартина Пиханды. Ружена обмывала его сама: мокрым льняным полотенцем слегка касалась холодной мужниной кожи, ничего не говорила и лишь покачивала головой, словно вдруг все поняла. Еще совсем недавно она, словно вихрь, отгоняла от усопшего внучат и невестку, но теперь успокоилась. Одному Само велела остаться. Он помогал ей переворачивать на длинном столе отца, но, когда собрался было заняться тем же, что и мать, она отстранила его, будто испытывала ревность. Он стоял поодаль, тупо глядел на недвижное и большое отцово тело и не чувствовал ни горя, ни даже грусти. Он был совершенно опустошен, не мог и слова выговорить. Словно гранит был в голове вместо мозга. К покойнику он испытывал отвращение, брезгливость и был в общем-то рад, когда мать оттолкнула его. К горлу вдруг подступила тошнота, но он и виду не подал. А матери было не до него. Обмыв мужа, она едва заметно махнула рукой, и Само достал новый костюм. Протянул его ей, помог одеть отца; тут уж она ему не мешала.
Побритого, умытого, одетого, обутого и причесанного Мартина Пиханду положили в гроб. Поместился он в нем с трудом — скорее всего потому, что новые ботинки были на больших каблуках. Но лежал он спокойно, и Само какое-то время казалось, что отец вполне смирился со своим теперешним состоянием, что ему хорошо и что он доволен, если, конечно, он мог еще смиряться, если ему могло быть хорошо или он мог быть доволен. Но спокойный вид отца подобным образом подействовал и на сына. Само лишь глубоко вздохнул и уже без отвращения коснулся отцовских сложенных рук. От холода, который ощутил, его не передернуло, так как он ожидал его. Он слегка сжал отцовский палец, потом еще два, но отец на пожатие не ответил. Только сейчас Само как бы осознал, что отец действительно умер, и его глаза налились слезами.
— Иди могилу копай! — сказала мать за его спиной.
— Я? — вздрогнул он, отпустив отцову руку, и обернулся к матери.
— Ты! — сказала строго мать.
— А что же могильщик Ленч?
— Захворал!
Он понял, кивнул. Вышел в сени, надел кожух, натянул рукавицы, на голову нахлобучил баранью шапку. Уж собрался было выйти на мороз, но тут из горницы выглянули жена и дети.
— Нам можно? — спросила жена. — Мы хотим его видеть.
Он лишь кивнул. Печаль мешала ему говорить, и потому он кивнул еще раз и вышел. В амбаре взял кирку, лопату и мотыгу. Вскоре он уже был на погосте. Чуть повыше самой свежей могилы откинул лопатой снег, очистил землю, взмахнул киркой. А всадив ее, понял, отчего как раз сейчас могильщик Ленч захворал. Земля была тверже камня, промерзнув, пожалуй, на целый метр. Кирка отскакивала от нее, лопата сгибалась. Но яма все равно становилась все глубже и глубже.
4
Матильда перестала скулить внезапно, будто усовестил ее собственный плач. Жалость к себе куда-то исчезла, слезы уже не наворачивались, и ей вдруг сделалось легко, почти весело. Кинув непроизвольный взгляд в зеркало и увидев свои заплаканные, красные глаза, она лишь удивленно улыбнулась. Вдруг все ей стало нипочем, все сделалось безразличным: случись сейчас в тысячу раз худшие вещи, она и то бы ничуть не встревожилась. Даже если бы у нее на глазах сгорел собственный дом или перед ней разверзлась земля, сгинула река или в саду вырос лес, она бы и тогда лишь равнодушно дернула плечом и сказала безо всякого интересу: «Ну и что? Подумаешь!»
Она долго сидела на одном месте, и постепенно в мысли снова стали вторгаться грустные воспоминания — она почувствовала, что ее снова захлестывает печаль.
Она встала, умыла глаза и лицо.
Намочила волосы и частым костяным гребнем расчесала их.
Скрипнуло в сенях.
«Неужто Юло воротился?!» — обдало ее внезапной радостью.
Все в ней захолонуло, потом закричало, завыло.
Но в кухонных дверях стояла мать. Не поздоровавшись даже, только огляделась вокруг и шмыг к столу. Села на краю лавки.
— Одна? — справилась мать.
— Одна! — вздохнула Матильда.
— Ну и дура безмозглая! — обрушилась на нее мать. Вскочила резко с места и торопливо, словно ее подгоняла злоба, выбежала на середину горницы. — Нешто не знаешь, где он бродит, где шатается?!
— Не знаю! — огрызнулась Матильда.
— Ишь ты, она не знает! — ломала руки мать.
— Вы, что ль, знаете?
— Все это знают, безголовая ты баба!
— В корчму за ним, что ли, полезу!
— Какое в корчму! — Мать возвела очи к потолку, а потом сурово бросила дочери: — К Кристине ходит!
Дочь на миг оцепенела. Но тут же равнодушно повела плечом.
— Да он ходил туда, когда Матей еще живой был!
— И чего ходил? — донимала ее мать.
— Так они же братья.
— Ну братья! — согласилась мать. — Да оттого ли ходил?
— А я почем знаю!
— Знаешь небось! Ну и дурища безмозглая! Вот как получается!..
Матильда расплакалась.
Плакала жалобно, душераздирающе, навзрыд.
Она не стыдилась матери, а та и не думала ее унимать, утешать, лишь злобно на нее косилась.
— Что же мне делать, что?! — простонала Матильда.
— Придумаешь что-нибудь! — сказала мать и пошла к дверям. — Но я бы это дело так не оставила! Пошла бы к ним да за вихры бы его от нее оттащила. Уж коли срам, так срам! Поглядим, кому будет срамнее!
Она поворотилась и вышла.
Матильда тут же утихла.
Снова умыла глаза и лицо, потом внимательно погляделась в зеркало. Накинула на себя вязаную кофту, на голову теплый шерстяной платок — закуталась в него по самый нос. Вышла из дому, притворила дверь.
Сперва она очень торопилась, даже бежала, но, приблизившись к Кристининой избе, замедлила шаг. Обошла избу, остановилась у дверей.
Потихоньку, исподволь набиралась духу.
Но нажав на дверную ручку и очутившись в темных сенях, она уже не колебалась.
Во всю ширь распахнула двери кухни, исходя злобой.
Хотелось кричать во все горло, хотелось драться, колошматить по чему попало, но, оказавшись лицом к лицу с одинокой Кристиной, она враз сникла.
— Где он? — едва хватило ее на тихий вопрос.
— Кто? — спросила Кристина.
— Мой муж!
— Твой муж?
— Он у тебя! Ты спрятала его! — завизжала, вдруг осмелев, Матильда.
— Ищи! — широким движением руки Кристина распахнула ближние двери.
Матильда оторопела, но в горницу заглянула.
Ее обдало сумеречным холодом.
Она воротилась в кухню и тяжело опустилась на лавку. Сокрушенно сложила руки, просительно сморщила лицо и стала униженно канючить:
— Отдай мне мужа, Кристина!
— Нечего мне отдавать, я у тебя ничего не брала! — отрубила Кристина.
Матильда сразу опамятовалась.
Она перестала канючить, перестала изводиться и унижаться перед этой разлучницей, вскочила, потом снова плюхнулась — так, что под ее тяжестью лавка затрещала.
Она ударила кулаком в стол и опять встала.
— А, вот ты как?! — бросила она Кристине в лицо.
— Как слышишь!
— Ах ты шлюха, ах ты паскудница! — завизжала она. — Помяни мое слово, ты у меня еще поплатишься!
— Да что ты мне сделаешь? — засмеялась вызывающе Кристина.
— Кислотой глаза выжгу, лицо испоганю!
— Что ж, попробуй!
— Волосы выдеру, уши отрежу, нос перебью, пасть щелочью залью, задушу тебя, задушу… — грозилась Матильда.
И, вдруг повернувшись, выбежала.
На Кристину уже сейчас навалились все эти обещанные страхи. Она стала пятиться от двери, пока спиной не коснулась печи. Печь пышела жаром, но она его не ощущала. Почуяла только, когда, тронув пальцем горячую конфорку, обожглась. Она быстро сунула палец в рот, послюнявила, потом стала дуть на него.
И вдруг переломилась в талии. Мужнина и отцова смерть, теперешние мучения вконец обессилили ее. Она рухнула на колени, застонала, привалилась к печи.
Очнулась она на руках у брата Само, который всячески старался привести ее в чувство.
— Уже лучше?
Она кивнула.
— Дать воды?
Она отказалась.
— А я заглянул по пути, — начал Само, — думал, может, дров нарубить, а ты вон чего! Могилу отцу выкопал.
Кристина горько улыбнулась брату и поудобнее села. Она уже окончательно пришла в себя, и краска снова окрасила ее щеки.
— И что это с тобой приключилось?
— Топлю много, сморило меня! — оправдывалась Кристина.
— Только ли поэтому?
— Поэтому!
— Я все знаю! — сказал серьезно Само. — Много берешь на себя, Кристина.
— Какое там много? — заудивлялась она. — Ничего-то я не беру! Одна я! Как перст одна. Что уж я могу? Нести свой крест, на это меня еще станет.
— Ты ей ближе к делу, а она про козу белу!
— Так говори прямо!
— Сама небось знаешь! Нечего изворачиваться!
