Вера Галактионова - На острове Буяне
– А-а-а! Приказа нет! – засмеялся Зуй. – Как у красных… Ну, ждите, ждите. Те – приказа. Эти – благословения. Сколько там у нас по России за год-то народу вымирает? А?!. Горит вся Родина моя…
Край кружки обжигал, и Кормачов ждал, пока она остынет.
– Души теряют по монастырям: те, которые отворачиваются от людского плача, – сказал он, осторожно вдыхая пар. – Мне так кажется. Ну, ничего. Вступят скоро – в подвиг… Это испытание такое монахам, в наше время, положено: кто свою душу сейчас спасает – потеряет её. А кто за други своя пойдёт и на себя плюнет, тот только спасётся. Так мне что-то думается.
– Да ты пей, пей, – встревожился монах. – Остынет. Маленькие задачки выполняй. А большие есть Кому решать… Может, в единый миг так оно всё решится, что ахнем только!
– У меня ведь поначалу тоже это было… – прихлебнул Кормачов молоко, а потом выпил почти всё. – Думал:
ну, окажусь чудом на воле, сразу уйду в тайгу. И построю там часовню в память Николы Чудотворца! А потом сказал себе: «Нет, Степан. Ты от людского горя за спиной у Николы спрятаться решил. А он, Никола, к подвигу призывает – за поругание веры в бой вступать»… А что вокруг-то идёт, как не поругание веры нашей? Как не глумление над смирением русским, православным?
– Наступает время воинов Христовых, – кротко кивнул монах. – На окраинах так поговаривают. Те, которые веруют истово.
– Воины-то Христовы – воины, – заметил старик, растирая колени. – Да оружие, оно у армии всё. У красной масти. Мы про это говорили, чернец. А нам с красными нельзя… Вот, что Крест твой без оружия?
– А ты по другому погляди: что – Крест с оружием?! – обернулся к нему монах. – …Да, намолчалися вы, в темницах. На крестах закона распятые.
Зуй отвернулся, скучно насвистывая. Старик озадаченно тёр подбородок. Но Кормачов смотрел на монаха счастливыми, блестящими глазами и кивал:
– Хорошо! Хорошо всё! Вот выйдут монахи к красной масти да скажут построже: «Не звезде, служи Кресту честному!» И сорвёт тут с себя прежние погоны красная масть, и поцелует Крест, и вступит в воинство Христово, и пойдёт за Крестом в бой праведный! И так, с Честным Крестом впереди, никто наше воинство не одолеет… Вот бы до этого мне дожить, Андроник! А так… Архангелу-то к нам, в зону, пришлось идти. В смрад, в вонь человеческую. Вот за что я переживаю.
Коротко кашлянув, Кормачов сплюнул подальше, за бревно.
– С Крестом нам можно, со звездой нельзя, – твёрдо повторил старик.
– Ну, в войну-то отцы наши со звездой красной фашистов побеждали, – мягко окоротил старика Кормачов. – Что ж нам её хаять, дядька Нечай?.. Она кровью отцов наших на войне-то омылась. Молиться звезде не буду, но и сильно хаять её не стану. Прошло – и прошло…
– Вопреки знаку звезды побеждали! – повысил голос старик, взглянув на Кормачова исподлобья, по-волчьи. –
Много жизней из России она понапрасну унесла, звезда. И ещё унесёт. Пока Крестом её не исправим, будет русская кровь литься водицей… За Крестом пойдём! За звездой – нет.
– Чудно дядино гумно! – рассмеялся Зуй. – Мы – за Крестом… Дядька Нечай, да ты-то хоть окстись! Про что толкуем?!. Ну, у Степана горячка. Он звезду отвергает, а ругать её не хочет. Вот и философствует. Только ведь Кормач – он под кресты кладбищенские ни одного человека не отправил. А ты?..
– А кого в рай первого Христос определил? – живо спросил монах. – Разбойника!
– …Гляди-ка. Чёрную масть! – подивился старик. – Заранее, что ли, нам всё прописано?
– Дух святый витает, где хочет, – осторожно сказал монах. – Всевышний человеку – судья, а сам человек – судья себе плохонький… Пути нам наши по-настоящему и непонятны… Придёт пора страну подвигом очистить, препояшем чресла, возьмём мечи – и так поработаем Ему, ратниками. А миновала опасность, молиться станем, чтоб опять не пришла… Да уж и препоясался кое-кто.
Старик монаха поддержал, рассуждая неспешно:
– Страну подвигом своим очистит, кто смерти не боится. А смерти не боится, кто при жизни в зонах сдох: разбойник очистит! Разбойник с монахом, значит. Чернецы-то для жизни – мёртвые? Так?
– Оно ведь… и ребёнок смерти не боится. Не знает про неё. Потому детская сила самая большая, что чистая она, – сказал монах под непонимающими взглядами всех троих. – Будем как дети, не как мертвецы. Допивай молочко-то, допивай, болезный. Вкусное оно.
– Ладно. Поговорим ещё. Здесь мы у себя уже, – Кормачов сделал последний глоток, отёр кружку снегом и поставил её на угли прокалить. – Надо же, добрались! Домой попали, главное. Не верится никак… Здесь – свои все, здесь – подмога отовсюду будет. Дома мы. Дома…
Две вороны между тем, кружась, опустились на хворост. И все проследили взглядом за ними.
– Ну что, идти пора, – то ли спросил, то ли сказал монах, перекрестившись ещё раз. – До места вас провожу. Там поглядим, чего прислать вам. В чём нужда первая обнаружится. А зоной своей, братья, не гордитеся, не надо. Вся страна наша нынче – зона, и весь народ в ней человеческой жизни лишён. Уголовнику похлёбки плеснут. А в большом-то концлагере, в стране – значит, и этого народу не положено. Всех нас чёрной мастью история сделала. Всех, кто врагу не служит… Всем из запруды гниющей, где мы – узники, на волю выплывать придётся, пока души наши болото это не до конца сгноило…
Поднявшись, они стали разбирать лыжи – самодельные, с одним ремённым креплением, и потому подошедшие каждому.
– После Буяна ни разу ведь на них не вставал, – подивился старик, вспоминая. – Надо же. Почти вся жизнь без лыж прошла.
– А зато в Буяне сколько мы на них бегали? – беспечно отозвался Зуй. – С ветерком! Какие вензеля закручивали! На горах, в кедраче… Эх, где те вензеля?..
Из кучи хвороста они выбрали и обломали от сучьев палки, каждый – себе, и двинулись из лощины, выбираясь лесенкой.
До лесной сторожки, куда вёл всех Кормачов, было километров тридцать. А там валялись у него в подполе капканы, и бочонок крупной соли стоял в углу, и большой запас спичек имелся под притолокой. Патронов, правда, оставалось за топчаном, накрытым лоскутным стёганым одеялом, немного – одна коробка. Но капсюлей лежало коробок семь или восемь. И кусок свинца с баранью голову хранился под крыльцом, на всякий случай.
Оставалось только раздобыть ружьё. Жена писала ему два года назад, что пока отдала она его тулку куму: чтоб Кочкину не со старым ружьишком по лесу ходить. Выходит, придётся тулку забирать – у Брониславы. «Оно и к лучшему, – думал Степан Кормачов, не собиравшийся пока тревожить жену известием о своём появлении в здешних лесах. – Андроник, может, и заберёт».
[[[* * *]]]
Дыхания хватило ненадолго, и уже на холме Кормачов приостановился, поглядывая вверх, на новую вершину перед собою. Ему дали передохнуть.
– Ничего. С нутряного жира дикого всё затянется, – говорил Степану старик, не уставший нисколько. – Как снег сойдёт, сразу девясила нароем. Он после снега крепкий самый, корень. Я его по будыльям узнаю… С отвара, правда, лёгкие будет по началу клочками рвать. Ливер с кашлем полетит во все стороны. Зато с кровью вся дрянь наружу выскочит. Кровь – одна она всё очищает!.. Ничего. Здоровый будешь.
– Ну, Буян-то от чужих, если что, мы и без Кормача посторожим, – сказал Зуй. – А летом город потрясём: его почистим для начала. Да не пугайся ты, монах! Не для себя мы – для других. Для справедливости, короче.
– Есть там один такой, отец Сергий. Народ любит больше, чем душу свою. Вы уж советуйтеся там с ним. Сначала – посоветуйтеся. В городе. Оно не помешает, – проговорил монах и смолк, додумывая что-то.
Однако тут же кивнул, соглашаясь с самим собою:
– Он молитвой и постами хорошо укреплённый. Матёрый кормчий, батюшка-то Сергий! Как раз по вашим силам…Не ровня мне.
– Ладно! Пригодится твой Сергий. Шмотки богачёвские сиротам раздавать, – небрежно кивнул Зуй.
Монах вздохнул:
– А дойдём до места, о вразумлении все помолимся. Помолимся о вразумлении, как надо – тогда и поймём получше, что нам делать и как, – сказал он, отламывая с липы сухую ветку для Кормачова. – На-ка тебе, болезный. Эта палка полегче вон той, твоей, будет… Многие сейчас молятся о судьбе русского народа, братья, многие. Которых вы в бездействии упрекаете. А они молитвенный подвиг тяжёлый несут, денно и нощно. Вынесут подвиг на своих плечах – может, и крови на освобождение не потребуется…
Зуй стоял, прислонившись плечом к берёзе, и смотрел на монаха, поигрывая желваками.
– О судьбе народа? Молятся? Эх, мать честная! – недобро оскалился он. – А я ведь, вот так же, спросил одного, опущенного. Ради забавы… Смазливый такой, кроткий у нас появился! Голубоглазый… Уже через месяц враскоряку ходил, с капустой до колен: верзуха заживать не успевала. Так он нравился всем, особенно чучмекам!.. Спрашиваю его для смеха: «А ну скажи: что такое – зло, по-твоему?» А смазливый-то говорит, сквозь слёзы, правда: «Зло – это когда твою доброту принимают за слабость». Ишь, чего вывел?.. В часовню тюремную всё время ходил. Молился, плакал. А один педрило старый всё его потом утешал: «Ничего, петя: нас по-всякому, а мы крепнем!»… Но вот, с ним – в одно время, шкет белобрысый на зоне возник. Тощий, как лучина! Недокормленный. Доходной, из детдома. Его там один бык долго мучил, за ночь опустил. Так, днём этот шкет спёр где-то гантелю, у себя спрятал. И ночью бык – к нему, а он быка – гантелей смарал!.. Под суд пошёл, доходной. На крытку… Ну, так скажи, монах: вот про народ ты рассуждал. А кто правильно сделал – тот красивый, который враскоряку ходит, молится? Которого дрючат все, кому не лень, и дрючить – не перестанут? Или шкет белобрысый, который заповедь «не убий» нарушил? А?!. В часовне-то вашей как постоишь – получается, красивый прав, голубоглазый: покоряется-смиряется… А по-твоему как?
