Вера Галактионова - На острове Буяне
– Да, с коек мы не плохо соскочили, конечно, – сказал Зуй, поправляя палкой костёр. – Ну, ты же и раньше хорошо отрывался, дядька Нечай! Без всякого святого сна. Нормально.
– То с химии было, – неохотно отозвался старик. – Какая на химии охрана? Общага. Смех… Всесоюзная комсомольская стройка – она вместе с нами под вышками вкалывала: тут – и овчарки для нас, и автоматы. И прожектора сверху лупят средь бела дня. Оттуда, с работы, не сильно разбежишься. А общага – так… Спецкомендатура ночью кемарит. Водяры им наши закинули, разок, другой. И все дела.
Кормачову надоело лежать на жёстком и он сел, упершись ладонями в бревно.
– Они – зло, – указал ему старик в Кешину сторону. – Когда враг по народу из Москвы бьёт, эти дешёвки удара не держат. Вихляются. На манки поддаются, себя продать наперегонки спешат… Он, народ, без толку на интеллигенцию надеется, порченая она… Надо – на себя.
– А про Архангела-то что я сейчас понял? – возбуждённо заговорил Кормачов, потирая лоб. – Вот мы, беглые, кто? Нас – на свете нет. Невидимые мы. Бесплотные. Беспаспортные, как ангелы… Народ на воле – пронумерованный, и слова он против своей гибели сказать не может: за колючкой окажется… А нам, беглым, всё можно! Потому что нас – нет!
– Ну-ну, – хмыкнул Зуй, отворачиваясь. – Это лихоманка тебя трясёт, она говорит. Не ты, Кормач.
– А ты попробуй, останови того, кому терять нечего? – старик выдавал слова медленно, будто из полусна. – Облезешь останавливать… Нет, пока человек не понял, что он – только мешок с костями, с мясом и дерьмом, он – слабак. За шкуру переживает сильно. Но если понял, то живёт он как после смерти своей. И вперёд – как после смерти идёт. Такого пулей не остановишь.
– Те управители хреновы весь народ сделали такой, что он смерть свою давно пережил, – почёсывал Кормачов горящие, пятнистые скулы. – Они думают, если обобрали, приморили человека за одно то, что он – русский, то истребили и душу его? Не-е-ет: велик умерший при жизни, человек! …Нет сильней того уничтоженного народа, который уже одной только голой душой живёт. А душа металла не боится.
Зуй, однако, уже посматривал на Кормачова насторожённо:
– Ты потише давай. Опять харкать начнёшь. Молчал бы, что ль, Кормач? Неймётся тебе.
Но тот не слушал его и продолжал ещё упрямей:
– …Неодолим человек, на собственной жизни крест поставивший и себя заживо похоронивший. Теперь он, властями похороненный, властями отпетый, всесильным стал, вот что.
– Не успеем крутых передушить, они всех передушат. Своими ценами-законами… – кивал старик. – Подходящая твоя идея, Кормач. За неё и в ящик сыграть не скучно.
Но Зуй слушал старших, ворошил угли прутом и усмехался в сторону:
– Ангелы мести, значит? Был ты блатарь, урка, а тут… крылья распустил, – прикидывал он, поигрывая огромной сосновой шишкой. – Не хило выходит. Только… чудно мне это!
Ему никто не ответил.
– Да нет, я вообще-то ничего, – бросил он шишку в огонь. Она схватилась пламенем сразу и стала распускаться на глазах в огненное алое соцветие. – Чем за колючкой дохнуть… Можно помечтать, конечно. Как по лесам штрафные роты соберутся. По степям… Чёрная масть, она одна, конечно, с крысами поквитается. Больше некому. А по-хорошему людишки добра не дождутся. Не для того у них добро это отбирали, чтоб назад отдавать… Только там – охрана, у крыс. Красная масть с винтарями их сегодня охраняет. С калашами. Офицерьё…
Оглядывая холм, Зуй насвистывал поначалу, а потом запел негромко:
«Горит, горит село родное… Горит вся Родина моя…»
Пел он хорошо, не на показ, хороня тихую тоску в себе и не выбрасывая её из души на людей нисколько. Но смолк быстро, с досадой то ли на себя, то ли на других, и задумался.
– А кто на мушке у своей же охраны? – сказал ему Кормачов беспокойно, протирая глаза, словно от пыли. – Зря вы – про офицеров. Спустят они однажды курки в толстые их затылки. Хотя… пока себе в виски стреляют больше, конечно. Наладились… А вот, когда, по указке тайного, своего, какого-нибудь военного профсоюза, да одновременно, в другие мишени прицелятся…
– Помечтать, чего же? Можно, – опять заухмылялся Зуй. – Умственное испаренье произвести!.. Откуда она – указка эта придёт? Скурвилась давно вся их верхушка!
– Ну, – не верил ему Кормачов, – не все там национальность свою на звёздочки променяли.
Но, коричневое и жёсткое, лицо старика напряглось от раздражения.
– Офицеры – красная масть, Кормач! Гнилой посох они для народа: где обопрёшься, там подломится, – презрительно морщился он. – Им приказ дадут в людишек стрелять, будут в своих палить. А в хозяев – нет… Псы они дрессированные, при миске с перловой кашей… Не сгонит крыс красная масть, а ещё и сторгуется с ними, рано или поздно… Одна чёрная масть Россию теперь спасёт! Если поднимется, конечно. И если только красной масти не поверит. Потому что красная масть завсегда обманет.
– Красные – они интернационалисты, мать иху в корень, – ругался Зуй. – Служаки! Всем народам сразу служат, кроме одного – кроме своего. У них командование такое, что за свой народ пойти – никогда приказа не даст. Офицерьё как обучено? Для защиты властей от населения… Ладно. Допустим. Чёрная масть очистила всё. Так потом снова красная масть наверху сядет! Обожрётся, добра нахапает. И опять народ Америке сдаст. Один раз сдала – и ещё раз сдаст. Крысы нынешние – они же из красных произошли. Демократ – он вчерашний коммунист, правильно? А сегодняшний коммунист – это тот же самый их кореш, которого демократы в долю не взяли. Не досталось ему ничего, он в коммунистах засиделся. А кинут сверху кусок – он в демократы выскочит! До своих дотянется!.. Разницы между ними мне в упор не видно! Им народ чморить выгодно – одинаково… Всех, обобранных властью, в зоны загоняют, сволочи; что те, что эти… Скоро на воле меньше народа останется, чем за решёткой… Дядька Нечай, верно я понимаю?
– Что понимать?.. Наше дело простое, грубое оно, – устало ответил старик. – Для чистых людей путь освободить. Без нас им хода на верх не дадут. Потом… пускай сами держатся, чистые, как сумеют. Или как Бог даст. А нам… Скучно на тот свет отправляться, когда крысы на всей нашей земле жировать остаются. Помирать тошно будет.
– Вот! Надо, чтоб чистый человек с нами шёл! Поэтому монах-то в больницу и прилетел, – восторженно улыбался Кормачов, глядя в небо, поверх тёмных елей. – Архангел сначала привиделся. Потом, сразу, монах – в ряске своей как с неба в зону упал: из Буяна ящик лука привёз, от цинги. «Мрёт Россия за колючкой», сказал. И: «Спасаться надо»… Без крови, без крови, значит.
Помолчав, Кормачов переспросил старика:
– Архангел, говоришь, всё-таки являлся тогда? Точно ли?
– При оружии, – обронил тот, отворачиваясь. – При холодном.
– …Мы есть – и нас нет, – повторил Кормачов рассеянно. – Летучие отряды будут возникать. Там, где их никто не ждёт.
Закашлявшись, он схватился за грудь, поднялся с бревна и густо сплюнул кровью. Потом отёр губы. Но Зуй всё улыбался непонятной своей витиеватой улыбкой, пытаясь натянуть короткие рукава фуфайки на запястья, широкие и красные от мороза:
– Да, Кормач, оттого красиво ты в больничке всё рассказывал, про месть без крови, что сам ни одного не смарал! А как смарал бы, тогда бы вот я на тебя поглядел. На опытного…
Однако, подумав, одобрил всё же:
– Сарынь на кичку – это я всегда «за». Но, извини, Степан, про религию твою я всё равно – то понимаю, то нет. «Изгнать торговцев бичом из храма – России!»… Мы и без тебя всю жизнь так делали. Только от этого у нас руки стали в краске… Мокрушники мы с дядькой Нечаем! А святые какие-то разговоры здесь ведём… Вот слушаю – и угораю. Чудно мне от этого. Сильно чудно дядино гумно!.. Глядите-ка! Он, что ли?
Зуй показывал пальцем на вершину.
Старик и Кормачов встали. Со склона в котловину летел на лыжах, огибая редкие ели, поджарый, высокий монах. Три пары лыж были привязаны к его спине и торчали подобием жёстких крыльев. А полы стёганой рясы развевались по ветру. И снежный белый вихрь вздымался и вился за его чёрной спиной.
– Точно, монах мчится… Шестикрылый! – обрадовался Кормачов. И вздохнул глубоко, хватаясь за грудь: – Андроник. Он. А то… Тяжело что-то, братцы. В душе булыжник лежит. Право слово.
[[[* * *]]]
Монах сделал крутой разворот около костра и снял рукавицы.
– А мы думали, зря ждём! – улыбался ему Кормачов.
– Всё – не зря! Никакого «зря» не бывает, – кивал монах. – Радуйтесь, радуйтесь, и ещё раз говорю вам: радуйтесь!.. Мне мимо вас на автобусе до Стасовки проехать пришлось. Там я и лыжи раздобыл, и припасы, глядите-ка.
Зуй развязывал лыжи на его спине, а сам монах уже раскрыл тяжёлую торбу, снятую с пояса. Он вынимал из неё каравай домашнего хлеба, огромную жестяную кружку и три лунообразных круга.
– Молоко замороженное, – деловито говорил монах, раскладывая всё на снегу и мешая тем Зую. – Отколем сейчас кусок да растопим в кружке хворому, на костерке-то вон. Попьёт… А тут – луковки. Ох, лучок! В походном деле без луковки никуда.
