Джеймс Олдридж - Горы и оружие
Мак-Грегор уже дважды обжег себе язык горячим мясом; он сосредоточился всецело на своей вилке, а окружающие ждали, как он будет защищаться.
— Вы совершенно правы, — сказал он Эссексу.
— Ах, но это смехотворно, — сердито вскинулась Кэти. — Айвор даже и не думает возвращаться в Иран. С Ираном навсегда покончено.
— Разве? Неужели?
— Мы остаемся жить в Европе, и говорить не о чем, и давайте переменим тему.
Жизи сделала вид, что поражена известием.
— Да вы шутите, Кэти!
— Нисколько не шучу.
Кюмон поднял бокал с бургундским.
— Итак, за окончание увлекательного и романтического эпизода!
И опять на этом разговор следовало бы кончить, но Эссекс, видимо, твердо решил защитить от Мак-Грегора что-то свое жизненно важное, глубоко личное.
— Я двадцать с лишним лет знаю Мак-Грегора, — произнес Эссекс, — и знаю, что не в его привычках так легко уступать.
— На этот раз он уступит, — сказала Кэти.
— Полно, Кэти. Вот и вы тоже боитесь дать ему говорить за себя, — сказал Эссекс.
— Кэти информировала вас правильно, — сказал Мак-Грегор. — Мы остаемся в Европе.
— И давайте переменим тему, — повторила Кэти. — Зачем касаться наших домашних дел?
— Грешен — и приношу извинения, — сказал Эссекс.
— Да, грешны, — сказала Кэти. — Вы словно испугались, как бы Айвор в чем-то не победил вас наконец.
— Все вы, я вижу, глупите... — начала Жизи. Но Мак-Грегор тронул ее за локоть, и она, вскинув плечами, сказала: — Не думаю, чтобы черта уже была подведена. И Ги не думает. Он говорил мне...
— Ничего я тебе не говорил, — жестко сказал Мозель. — И черта подведена — по крайней мере, разговор наш окончен. Довольно, Жизи.
— Приказание Кэти, — насмешливо шепнула Жизи Мак-Грегору. А тот, обведя Мозеля, Кюмона, Эссекса длинным взглядом, мысленно решил уже, что завтра же разыщет Таху и наметит вместе с ним самый действенный план уничтожения вагонов.
Глава тридцать третья
Но Таха исчез. Ни Эндрью, ни Сеси не знали, где он. Его не оказалось и в комнате у курдского студента-медика, где он приютился; Мак-Грегор побывал там на следующий день, но узнал от медика лишь то, что Тахи нет в Париже. Не выяснил Мак-Грегор ничего толком и у курдов, продававших брошюрки в запруженном народом внутреннем дворе Сорбонны.
— В Женеву уехал, по-моему, — сказал один.
— Да нет. Готов поклясться, он в Париже, — опроверг другой.
Догадываясь, что Таха в Марселе, Мак-Грегор вернулся домой к двум часам дня, к последним известиям. Если Таха уже взорвал вагоны, то, быть может, сообщат по радио. Но известия были заполнены одним: политическим кризисом, охватившим страну. В Тулузе нет хлеба. Гавр объят забастовкой, и двадцать тысяч рабочих устроили шествие к центру города, французские футболисты отказались признавать государственные органы руководства спортом, по всей Франции бастует теперь девять миллионов человек. Ожидается, что сегодня на стадионе Шарлети, на студенческом митинге, объявит наконец свою позицию Мендес-Франс.
Когда Мак-Грегор после обеда вышел прогуляться по гравию двора, из каретника прошаркал шлепанцами Марэн и подал ему конверт.
— Под воротами нашел, — сказал Марэн.
В конверте была записка на персидском языке от Тахи, назначавшего Мак-Грегору встречу. В Сорбонне, в пять часов, под статуей Виктора Гюго. По очень важному делу.
Мак-Грегор не стал возвращаться в дом объявлять Кэти, куда уходит, а торопливо вышел со двора и, лишь дошагав до улицы Вано, вспомнил не без удивления, что за воротами ни на кого не наткнулся. Видимо, они уже так уверены в победе, что сочли дальнейшее изматывание и провокации лишними, оставили его в покое.
Пройдя по безлюдной улице Ренн, он взял наискосок к Сорбонне, через сад. Во дворе Сорбонны ему пришлось проталкиваться сквозь толпу студентов, шумевших, споривших, теснившихся у сотни размещенных вдоль стен книжных лотков, — у каждой фракции свой лоток. Он подошел к статуе Гюго и увидел, что под обеими мышками у каменного старика красные флаги. Терпеливо дожидаясь на ступеньках, Мак-Грегор смотрел, как среди двора группа революционных студентов предает что-то сожжению.
— Дядя Айвор!..
Вид у Тахи усталый, но в глазах по-прежнему затаена насмешка, адресованная всему, что духовным калибром мельче Тахи, и даже потрепанная одежда его все больше начинает смахивать на небрежное облаченье борца за идею.
— Мне сказали, тебя нет в Париже.
— Да, я уезжал... Вот что. Давайте, дядя, пройдем через зал, чтобы, если за вами наблюдают, сбить их со следа.
Он повернулся, быстро прошел через двор в здание, а Мак-Грегор за ним — в шумный старый Большой амфитеатр, до отказа набитый бунтарями студентами, иностранцами, зеваками, агентами тайной полиции. На возвышении, у видавшей виды кафедры, сидел бородатый студент в темно-бордовом джемпере, держа микрофон и сося сгущенное молоко из тюбика. Он прокричал в микрофон:
— А теперь зачитаю вот это. — (Взмахнул листом бумаги с гектографированным текстом.) — Эту декларацию только что выпустил Комитет Разгневанных, она гласит: — (Тут бородач далеко отнес от глаз руку с текстом.) — «Революция кончается, как только становится необходимо жертвовать для нее собой. Говорить о революции и классовой борьбе... — (Метнул на слушателей многозначительно-сердитый взгляд, проорал: «Требую тишины!») — ...вне четкой связи с повседневной жизнью, без понимания того, что и в любви содержится ниспровержение, а неприятие принуждения заключает в себе утверждение, могут лишь живые мертвецы». Подписано Комитетом Разгневанных, а также Интернационалом Ситуационистов.
Аудитория забурлила. Мак-Грегор с Тахой под шумок пересекли зал, вышли под темные своды. Вооруженный дубинкой студент, знакомый Тахи, пропустил их вниз, в подвальный этаж. Они сошли по неметенным ступенькам, направились грязными коридорами мимо ротатора, пощелкивающего, пошлепывающего, выдающего листы печатной продукции (стены коридоров были сплошь ею оклеены), мимо уборных и статуй и наконец очутились в большом чулане — в Сорбоннском морге для мебельного хлама, старых книжных шкафов, столов, стульев и никому не нужных бюстов забытых ученых. Таха закрыл дверь и подпер ее стулом, включил свет, достал из пиджака какие-то бумаги.
— Ну как, дядя, — проговорил он со своей сухой усмешкой, — удалось вам убедить их?
— Нет, — ответил Мак-Грегор. — Вагоны, как и деньги, достались ильхану. Мне ровно ничего не удалось.
— Я знал, что этим кончится, — сказал Таха, дернув плечом.
— Это ты так или действительно знал?
— Знал, конечно. Да и все знали.
— Тогда у тебя, полагаю, есть какой-то свой план действий, — сказал Мак-Грегор.
— В каком смысле план?
— Не знаю. Тебя спрашиваю.
— План у нас, конечно, есть. А вы готовы, значит, нам помочь?
— Что ж, — сказал Мак-Грегор. — Ничего другого мне теперь не остается.
Таха поглядел пристально.
— И вы согласны полностью на то, о чем мы просили вас?
— Нет.
Таха коротко усмехнулся.
— Но я сделаю все, что в пределах разумного, — сказал Мак-Грегор. — Так что не надо иронии, Таха.
— Наконец-то вы к нам прислушались, — сказал Таха.
— Допустим.
— Но вы согласны теперь с нами...
— Нимало не согласен, — прервал Мак-Грегор. — Понимай это скорее как жест отчаяния, поскольку я ничего не смог сделать. А что-то сделать надо.
На лестнице, ведущей в подвальный этаж, зашуршали по мусору шаги. Кто-то толкнулся в дверь.
— Занято! — крикнул Таха по-французски.
Шаги ушли.
Сев за старый железный стол, Таха развернул вынутые бумаги.
— К сожалению, теперь поздно — насчет вагонов вы уже не сможете помочь, — сказал он севшему рядом Мак-Грегору. — Их опять перегнали на новое место.
— Так я и думал. А куда именно?
— В Тулонский порт.
— В Тулоне порт военный, — сказал Мак-Грегор. — Туда вам не проникнуть.
— Может, и нет... Может, и да...
Таха пододвинул Мак-Грегору бумаги, и тот пробежал глазами тусклые, на папиросных листках, копии деклараций судового груза и погрузочных инструкций, данных портовыми властями капитану греческого судна «Александр Метаксас».
— Груз доставят в Эшек, турецкий черноморский порт. А оттуда переправят ильхану сушей.
— Через Турцию?
— Ну да. Теперь вам ясно, что за старый пес этот ильхан? Какой курд не побрезгует иметь дело с турецкими чиновниками? А теперь они ильхану оружие дадут переправлять.
— Трудно этому поверить, даже когда речь идет об ильхане. Верны ли твои сведения, Таха?
Таха подергал, колюче нащетинил свои жесткие усики. Он никогда не тратил времени на горькие излияния — не давал себе такой поблажки. Но сейчас горечь едва не прорвалась наружу. Он сдержался, однако; опять усмехнулся.
— Разве способны курды держать язык за зубами? Вы не знаете этих женевских курдов, это сборище болтливых дураков, бегающих за Дубасом как собачки.
