Фигль-Мигль - Ты так любишь эти фильмы
— Но им это удаётся, — бурчит Принцесса. — Разводить реальные государства.
— А ты у нас мастер разводок?
Принцесса передёргивает плечом, садится на пол рядом со мной, очень тихо кладёт руку на мою голову. Я пытаюсь повернуться, лизнуть. Лёха возвращается к книгам.
— А тебе, конечно, Цезарь нравится, — неожиданно говорит он. — Как и твоему Моммзену.
— Нуда, — сухо отвечает Принцесса. — Как и моему Моммзену. Если честно, мне больше всех нравится Сулла.
— Сулла?
— Луций Корнелий Сулла, Сулла Феликс, диктатор, — послушно начинает она, но Лёха её перебивает.
— Знаю, читал. Но что ты в нём нашла?
— «Сам Сулла был человеком надменным, с холодным и ясным умом»! — декламирует она наизусть. -
Погодите, сейчас. — Встаёт, находит нужный том, листает, отыскивает. — «В его глазах суверенный римский народ был сборищем черни, герой битвы при Аквах Секстиевых — обанкротившимся мошенником, формальная законность — пустой фразой, а сам Рим — городом без гарнизона и с полуразрушенными стенами. В этом духе он и стал действовать». — Принцесса смеётся, воодушевляется, шуршит бумагой ещё прилежнее. — «Во всём его характере чувствовалась склонность к иронии и, пожалуй, к шутовству».
— Это когда он головы сенаторов у ораторской трибуны выставлял?
— «Могло казаться, что победитель Сулла ни во что не ставит даже и победу… Жаждать и стремиться к чему-либо, вероятно, казалось ему неразумным в мире, который управляется случайностью и в котором можно рассчитывать только на случайность… Вера Суллы — это вера в абсурд».
— Ага. Остатки Мария выкинуть из гробницы. Такого абсурда у них всех хоть отбавляй.
— Останки, а не остатки. «И вот теперь этот человек появился публично на форуме, добровольно отказался от своей неограниченной власти, отослал вооружённую свиту, распустил ликторов и обратился к собранию граждан с предложением высказаться, если кто желает от него отчёта. Даже самые чёрствые люди были потрясены до глубины души. Сулла сошёл с ораторской трибуны -
— Гнильё оттуда уже убрали?
— …и пешком, в сопровождении лишь самых близких людей, прошёл мимо той самой черни, которая восемь лет назад разрушила до основания его дом».
— С чего бы это та самая чернь уцелела?
— О, чернь всегда уцелевает. Обладай она способностью гибнуть, история бы уже давно завершилась согласно Гегелю. Тут вот про проскрипции интересно, хотите? «Сулла не только построил свой режим на господстве насилия, он с циничной откровенностью всегда называл вещи их собственными именами. Этим он бесповоротно восстановил против себя массу малодушных, которая страшится не столько дела, сколько названий… Как это ни странно для виновника проскрипций, Сулла отменил смертную казнь за политические преступления…»
— Ну, и что ещё?
— Ещё он был очень красивым мужчиной, — отрезает Принцесса раздражённо.
— Только помер от вшивой болезни.
— Эти сведения, полагаю, вы в детстве почерпнули из романа «Спартак»? — Принцесса прилагает все усилия, чтобы голос звучал брезгливо и снисходительно. Она ищет нужное место и торжественно зачитывает: — «Он умер не от Фтириазиса, как передаёт один источник. Это неверно по той простой причине, что такая болезнь существует только в фантазии».
— Я понял. — Алексей Степанович смотрит так, что уже не вполне очевидно, кто тут мастер снисходительных взглядов. — Он дал своей солдатне разграбить Афины, полностью вырезал какой-то народец в Италии, поощрил законным образом, по списку и за награду, перебить пять тысяч граждан, сделал себе и своим фаворитам состояния на конфискациях — и всё это не ради идеи или своей партии, и даже не ради себя, а потому что судьба поставила его заниматься реформой гнилого государственного здания, за которую он никогда бы не взялся добровольно. Это твой идеал?
— Что ж вы так завелись, — говорит Принцесса, — завидуете? Ну ещё бы не завидовать. Столько было в этом человеке смелости, такое сопутствовало ему счастье!
— Нет, милая. Ты ему в книжке рукоплещешь, а в жизни завопишь про права человека.
— Я? — говорит Принцесса сдавленно. — Про права человека?
И вот, пока она не пообещала зарыть за эти слова Алексея Степановича живого в землю, я решил взвизгнуть, дабы разрядить обстановку. Я бы, если честно, взвизгнул в любом случае. Потому что в голове становилось всё туманнее, а в боку — всё больнее. И вот, Принцесса тотчас отдумала Лёху зарывать, а Лёха отдумал зарываться. Я был рад, что они дружно склоняются надо мной и перешёптываются. Самих слов я уже не слышал, спал и видел во сне Суллу Счастливого, который не на нашего ли супруга был похож.
ХерасковЧтобы запомниться навсегда, реплике из кинофильма не обязательно быть запредельно остроумной или открывать новые горизонты познания. «Этот парень умеет пукать джаз» («9V2 недель»), «Этому человеку наркотиков больше не давать» («Без лица»), «Не смотри на меня, я чувствую твой взгляд» (Pulp Fiction), «Ну извини!» («Король-рыбак»), «Вы похожи на кучу навоза, Гизборн» (английский сериал про Робин Гуда), «Тебе нравятся мои волосы?» («Я — сумасшедший», первый в моей жизни триллер, подозреваю, что не очень-то и страшный, но который напугал меня так, что я до сих пор не сумел стать бескорыстным ценителем жанра: слишком много личного), «С каких пор персы стали арабами?!!» (Crash), «Через трупы к истине» (Sin City), «Ilook up, Ilook down…» (Vertigo) — и, само собой, «I'll be back», — это ведь не сокровищница мудрости. Это даже не сокровищница впечатлений жизни, запавших в юную душу и исподволь её формирующих. Запало — да; сформировало — смешно представить. Это смешные пустяки и точные мелочи, тот сор, который держит нас на плаву, хотя за него и нельзя намеренно ухватиться. И если бы я когда-нибудь вернулся к стихам, то сделал эти фразы, мой незабываемый запас, названиями стихотворений или — при должной плодовитости — целых сборников.
С возобновлением школьных занятий эти щепочки пригождались на каждом шагу. Я бубнил про себя и вслух, подавая дурной пример, заразности которого сам удивлялся, потому что и у девок, и у педсостава в ходу были совсем другие цитаты. Но вот бубнил, бубнил — и добубнился до того, что Шаховская стала говорить: «Я, конечно, стволом не пользуюсь, я человек консервативный», а Елена Юрьевна — «Странные дела творятся на этом корабле». Цыпочка при этом краснела.
Как по болоту бродили мы в сгущающейся атмосфере тревоги, мрачных подозрений, вероломства и лжи — и падающей дисциплины. Особенно я, появляясь здесь раз в неделю, с наибольшей отчётливостью мог наблюдать изменения. Как вычурная свечка, когда её наконец зажгут, или фигурка из снега, перенесённая в тепло, этот ледяной отлаженный, отшлифованный мирок поплыл, теряя форму и уродливо трансформируясь, — конечно, медленно, не спеша, так что лично я мог надеяться не увидеть результатов процесса.
В учительской стихли посильные толки о философии и морали и поднялась волна самых гнусных интриг. В классах сделали выводы и добросовестно — хотя, учитывая масштаб, карикатурно — повторили судьбу перестройки: расцвет, распад и гниение. Директор, страшный на расстоянии, не желал терять преимуществ дистанции, а новый завуч не смела воспользоваться преимуществами непосредственной близости.
Елена Юрьевна была близка к тому, чтобы пожаловать меня в наперсники. Не понимаю, почему для неё стала неожиданностью сплочённая злоба коллег, но я хорошо понял, почему она не бросилась за помощью к директору.
— Денис, — сказала она однажды, — вы всё замечаете и ничего не желаете видеть. Это такая модная жизненная позиция или что-то личное? Только, пожалуйста, не отшучивайтесь. Не хотите говорить — так и скажите.
— Так-таки и сказать?
— Эти вечные шуточки, — сообщает цыпочка горшкам с зеленью на подоконнике, — не понимаю, неврастения какая-то. Это так неприятно. И Константин Константинович, и вы, простите, вы себе даже представить не можете, как это выглядит со стороны. Взрослые люди. Мужчины.
Старшая сестра могла бы так меня отчитывать, сдержанно и с горечью, за проступок, которого я не совершал или не хотел признавать проступком.
Не говоря уже о том, что старшей сестры у меня не было.
— Следствие-то идёт?
Она замолчала, отводя глаза, и классически побледневшего лица я не увидел только потому, что лицо было покрыто ровным дорогим слоем тона.
— Денис, но нас не информируют. Вам, как родственнику, скорее можно что-нибудь узнать.
Такая перспектива её определённо не радовала. Она не радовала и меня. Чего мы, собственно, боялись? Я прикусил язык, а цыпочка глядела так, словно тяжкими клятвами заклиналась не проболтаться. Тёмные тайны дышали на нас густым туманом, которого влажность, вязкость, осязаемый вес и волновали, и расхолаживали: чувство сродни ужасу, что хватает за горло, когда внутренний голос спрашивает, а так ли уж тебе хочется заранее знать причину и день своей смерти.
