Владимир Шаров - До и во время
Несколько раз, когда он на всю ночь у нее оставался, она пыталась открыть ему глаза, но то был мартышкин труд: у него было природное свойство не слышать, если о товарищах говорилось плохое. Заставить его поверить, что хоть один из тех, кто вместе с ним был на каторге, в ссылке, совершил неблаговидное, было немыслимо. Какие бы доказательства она ни приводила, он лишь смеялся и, обняв, говорил, что она легковерна и нехорошие люди этим пользуются.
Сталь любила его так, как только женщина может любить мужчину, ведь он был ее сын, ее кровиночка, ее дитя, сын, которого она тогда, под Поти, спася ему жизнь, словно снова родила. То есть Господь простил ей грех, простил то, что она, родив Сталина, от него отреклась, будто он был ей чужой, ни разу не дала ему грудь, так и отправила к этому подлецу Игнаташвили. Господь дал ей его спасти, вернул, и еще Он сделал его ее любовником, мужчиной, которого она любила, пожалуй, даже сильнее, чем Скрябина. Возможно, что со Скрябиным ей в постели было лучше, чем со Сталиным; Скрябин, конечно же, был более изощрен, умел, но если взять все на круг, то, что ей дал Сталин, было большим.
И вот, глядя, как так называемые товарищи измываются над ним, она дала себе слово, что проложит ему дорогу к настоящей власти, и почему-то сразу поняла, что Господь ей теперь не откажет. Всю жизнь она просила у Бога власти для себя самой; даже не жизнь, а целых три жизни она прожила, моля Господа о власти, но сейчас она подумала, что если Сталин получит такую же абсолютную, ничем и никем не ограниченную власть, какую она просила себе, она простит Бога. Она простит Его, хотя Он искушал ее, простит, хотя Он поместил источник власти в ней самой и искушал день за днем, год за годом; каждый мог из него напиться, каждый, но только не она. И пускай Сталин тоже напился из этого источника и лишь потому получит власть, на смертном одре она скажет Господу, что прощает Его. Теперь у де Сталь снова появилась цель, ради которой стоило жить, но с чего начать, как к ней подступиться, долгое время она не знала. Сталин по-прежнему был глух, и она ничего не могла с ним поделать; бывали дни, когда у нее опускались руки и она, словно девочка, ревела ночи напролет. А потом помог случай.
Весной следующего, 1919 года Сталин уехал в длительную командировку в Закавказье, где меньшевики устраивали бесконечные путчи и было неспокойно; в Москве даже шли разговоры, что, очевидно, он там останется, и Сталь взвешивала вопрос, не последовать ли за ним. В Грузии очень требовались опытные партийные кадры, и она и без содействия Сталина легко бы получила туда назначение. Скучая без него, колеблясь, ехать или не ехать (она хорошо понимала, что в маленьком провинциальном Тифлисе им будет непросто), она с благодарностью приняла приглашение своего старого друга Якова Свердлова повидаться, а заодно пойти в театр на „Чудо святого Антония“ в постановке молодого и необыкновенно талантливого Вахтангова, тоже как будто грузина.
Спектакль действительно был хорош, ярок, особенно в контрасте с Москвой девятнадцатого года; они остались очень довольны и в антракте, обсуждая со Свердловым эту тему — нынешняя Москва как фон „Чуда…“ — вышли из ложи и прогуливались в фойе. Свердлову, который был ею увлечен еще с довоенных времен, — она, кстати, до сих пор сохранила редкую привлекательность, и многие из самых известных людей в стране, кто явно, кто тайно, были в нее влюблены — в конце концов сей сюжет надоел, и он, держа ее под руку, стал шептать на ушко какие-то комплименты. И тут в фойе вошел Коба. Позже она узнала, что для срочного совещания он был на день отозван из Тифлиса в Москву, сообщать ничего ей не стал, хотел сделать сюрприз и, узнав, что она в театре, сразу поехал сюда.
Вид Сталина был страшен, кровь отлила, и его от природы смуглое лицо сделалось совсем белым, глаза безумные, руки дрожат и что-то вслепую ищут у пояса, лишь на следующий день она догадалась, что кобуру, и возблагодарила Бога, что пистолета тогда у него не было. Вся сцена продолжалась несколько секунд, Коба повернулся и тут же вышел. Свердлов, кокетничая, вообще, кажется, его не заметил, а она в это время случайно увидела себя, причем глазами Сталина: они со Свердловым шли на большое, в полстены, зеркало, и испугалась так, как давно уже не пугалась.
Происшествие выбило ее из колеи и остаться на второе действие было выше ее сил. Под первым предлогом она распрощалась со Свердловым и поехала домой. Сталину звонить она не решилась, понимала, что сейчас его лучше не трогать, дать остыть. На другой день, не повидавшись с ней, он уехал обратно в Тифлис, а она, неделю поразмышляв о случившемся, поняла, что у него кровь настоящего горца, и если она сумеет это использовать, шанс добиться того, о чем она просила Бога, есть.
Тактика, которую разработала де Сталь, была не сложна: резко, даже не переговорив, она прервала отношения со Сталиным и стала подряд заводить романы с теми из верхушки партии, кто тогда стоял у него на дороге. Определить, кто ему мешает, было не трудно, всех их она знала не один десяток лет, ни на чей счет, включая Ленина, не заблуждалась и, главное, так же, как Сталин, не принадлежа ни к одной из группировок, наблюдая со стороны, легко видела истинное положение дел. Чтобы еще сильнее раззадорить Кобу, перипетии каждой связи де Сталь афишировала во всех подробностях, и, в сущности, больше от нее ничего не требовалось. Дальше немедленно начинал действовать он.
Люди, которых Сталин приговаривал к смерти, уже не были старыми товарищами — это были соперники, отбившие его самку, и они не могли рассчитывать на снисхождение. Сталь теперь открыла для себя другого Кобу; наверное, таким, когда мстил, был его дед Георгий, и поразилась и ужаснулась сыну. До последнего дня собственной жизни она запомнила, в состоянии какого безумия, не выходя из кремлевской квартиры, провалялся Сталин почти две недели, когда в том же девятнадцатом году от туберкулеза скончался Свердлов, умер своей смертью, в своей постели, и он, Сталин, ничего не сумел сделать.
Но выбирать было не из чего — другого пути к власти у нее для Кобы не было. Сталь не питала никаких иллюзий, хорошо понимала, что люди, которых она брала к себе в постель, которым разрешала себя любить и ласкать, которым сама объяснялась в любви, обречены. Ревность делала Сталина не просто жестоким, но и необычайно изобретательным, терпеливым. Словно хороший охотник, он мог ждать годы и годы, но и Сталь и он, оба равно знали, что добыча никуда не уйдет. И она не уходила: его враги гибли в автомобильных авариях и на операционном столе, под трамваем, от яда, от пули наемного убийцы, позднее он просто вносил их в списки НКВД и, с наслаждением по многу месяцев следил, как их пытают, лишь затем давал санкцию на расстрел. Даже в тридцатые, даже в пятидесятые годы, когда она с ним уже давным-давно рассталась и оба они были стариками, он, помня их всех, продолжал убивать ее любовников, а если кто-то, подобно Свердлову, ускользал, умирал в своей постели, без жалости расправлялся с его родными.
Тем не менее, угрызения совести посещали де Сталь редко; да, она знала, что ведет людей, которые ее любят, на заклание, спит с ними только затем, чтобы Сталин потом их убил, и все равно, стоило любому из них оказаться в ее постели, она любила его, страстно его любила, у нее вообще был удивительный дар любви, так что основания ревновать у Сталина, конечно, были. Она же, как раньше с молодыми народниками, считала, что, что бы ни было дальше, познав ее любовь, они не напрасно прожили жизнь и не должны роптать. Больше ее беспокоил сам Сталин; она понимала, что в этой ненависти он быстро сгорит, ни один человек не сумеет жить в таком напряжении год за годом, и чтобы помочь ему, дать восстановить силы, ввела скоро своего рода премии; разобраться в них было не сложно: убрав очередного соперника и тем подтвердив права на нее, Сталин в награду на неделю ее получал. Они ехали в один из правительственных санаториев в Ялту или на ею любимую Рицу, чаще же, отгородившись от всего мира, обо всем забыв, просто запирались на подмосковной даче в Кунцево.
Система работала без сбоя, и буквально в пять-шесть лет де Сталь проложила ему путь к самым вершинам власти. Срыв был лишь раз. В двадцать седьмом году у нее почти месяц был бурный роман с Троцким, единственным, кто еще представлял для Сталина опасность; к тому времени, когда пришла пора с ним рвать, она вдруг почувствовала, что не на шутку Львом увлечена и не хочет, чтобы Коба его убивал. Конечно, Троцкий мешал Сталину, очень ему мешал, поэтому она и легла с Троцким в постель, но сейчас она хотела, чтобы Сталин сохранил Льву жизнь, избавился от него как-нибудь по-другому. Она видела, что говорить об этом со Сталиным глупо, да и опасно, он бы никогда ее не понял, и, спохватившись, стала делать вид, что с Троцким у нее ничего серьезного, просто легкий флирт; на самом деле она тогда была от него беременна, даже думала родить и избавилась от ребенка лишь в последний момент, понимая, что Коба так и так его прикончит.
