Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
«Я хочу спать!» — сказал он тихо, но все в той же презрительной манере, с угрозой и обидой, он продолжал выделывать лицом странные гримасы, перекатывая мускулы лица таким образом, что Карулину разобрал неудержимый смех, и ей пришлось зажать себе рот обеими ладошками. Но он этого не заметил, его глаза, скрытые за черными очками, никуда не смотрели.
Вдруг он наморщил лоб, как бы что-то соображая, внутренне концентрируясь на чем-то. Потом уперся руками в пол и попытался приподняться, но вместо этого склонил голову набок, и тут его скудно вырвало на пол беловатой пеной.
«Мама дорогая…» — бормотал он, запинаясь: ему мешала рвота. Тогда Карулина, по-видимому, раскаиваясь в своем недавнем смехе, выступила вперед как была — босая и в своей бумазейной ночной рубашке (как и все женщины, жившие в комнате, она теперь ложилась в рубашке). Беря на себя и инициативу, и ответственность, она направилась к четвертому углу и стала взбивать на скорую руку мешок с соломой, который давно там лежал, не вызывая чьих-либо посягательств.
«Если хотите, — сказала она мужчине, — можете отдыхать здесь. Тут не занято».
Никто не возразил. И Джузеппе Второй, видя, что человеку этому трудно подняться на ноги, пришел ему на помощь — уважительно, как помогают раненой собаке. Тот, однако же, едва утвердившись на ногах, резко его оттолкнул, в одиночку дошел до угла и рухнул на мешок.
«Ми-у-у-у!» — кошка прыгнула к нему и уселась у его ног — там, где из широкой дыры в мешке торчал пучок соломы. Прежде чем водвориться на соломе, она взбила ее лапами, немного поиграв при этом с отдельными соломинками. Насытившись этим мимолетным развлечением, она улеглась животом на дыру и замерла, созерцая незнакомца широко раскрытыми глазами. От избытка блаженства она мурлыкала, но в глазах ее проблескивала серьезная озабоченность.
Присутствующие не могли опомниться; обычно она была совсем другой, она никому не доверяла и, будучи по природе существом беспутным, все ночи проводила вне дома. Вот только в действительности-то никто не знал, что она беременна; вероятно, в силу этого в ней развивался некий новый инстинкт, из-за которого она ощущала волнение и странность жизни, потому что ничего подобного она никогда еще не испытывала. Это была ее первая беременность, а ей и было-то всего-навсего десять месяцев. Уже несколько недель она носила котят, но живот у нее при этом почти не увеличился, и до сих пор никто ничего не заметил.
Незнакомец, едва упав на мешок с соломой, забылся свинцовым сном, который больше походил на потерю сознания.
Свою торбу он оставил на полу — там, куда уселся, едва войдя, одна из золовок Карулины, прежде чем положить торбу к его голове, исследовала ее содержимое. Там оказались следующие предметы:
— три книги — сборник испанских стихотворений, еще одна — с трудным философским названием, и третья — озаглавленная «Древнехристианская символика в катакомбах»;
— потертая тетрадка в клеточку, где на каждой странице, и вдоль, и поперек строчек, красовались надписи, сделанные карандашом, разной величины, но выведенные одной и той же рукой. Везде повторялись одни и те же два слова — только они, ничего другого: КАРЛО КАРЛО КАРЛО КАРЛО ВИВАЛЬДИ ВИВАЛЬДИ ВИВАЛЬДИ;
— несколько галет, лежалых и размякших, словно они побывали в воде;
— несколько десятилирных ассигнаций, истрепанных и в беспорядке разбросанных среди других предметов;
— удостоверение личности.
Это было все.
На удостоверении личности против фотографии владельца можно было прочитать:
Фамилия — ВИВАЛЬДИ
Имя — КАРЛО
Профессия — студент
Место рождения — Болонья
Дата рождения — 3 октября 1922 года
На фотографии, сделанной примерно за год до этого, молодой человек, уснувший теперь на мешке с соломой, узнавался достаточно хорошо, хотя сейчас он явно осунулся. Его щеки, в настоящее время втянувшиеся, на фото выглядели налитыми и свежими, хорошо вписывались в естественный овал лица. Смотрел он безмятежно и, можно сказать, элегантно, отглаженный беленький воротничок рубашки был полурасстегнут, его подхватывал узел красивого галстука. Но самая резкая разница была в общем выражении лица, — на фотографии, пусть и сделанной в автомате, оно удивляло своим простодушием. Оно выглядело серьезным и почти грустным, но это была серьезность ребенка, в одиночестве предающегося своим мечтам. Теперь же его физиономия была отмечена какой-то порочностью, исказившей черты как бы изнутри. И эти порочные знаки, к которым примешивались удивление и ужас, были вовсе не следствием постепенного взросления, их породил какой-то молниеносный насильственный акт, какое-то надругательство.
Даже самый его сон был от этого неполноценным, и те, кто при нем присутствовал, чувствовали некую неловкость, граничащую с антипатией. Попадали к ним и раньше всевозможные субъекты, бесприютные и дошедшие до крайне бедственного положения, но в этом чувствовалось что-то принципиально иное, мешавшее оделить его самым обыкновенным состраданием.
Около часу ночи, когда в комнате, погруженной во мрак, все давно уже спали, он вдруг стал метаться на своем мешке и закричал, как одержимый:
«Хватит! Я пить хочу! Выпустите меня отсюда! Погасите эту лампу!»
Смачный храп спящих оборвался.
«Какую еще лампу…» — пробормотал кто-то в полусне.
В самом деле, все лампы были погашены. Первым, кто отреагировал, был Узеппе — он спрыгнул со своего матраца и, встревоженный, понесся в угол, где лежал мешок с соломой, словно спавший на нем человек был его близким родственником.
За ним последовала Карулина, которая первым делом позаботилась прикрыть окна и зажечь лампу в центре комнаты. Малыш Узеппе, совсем голенький, стоял в шаге от мешка, взгляд его был застывшим и вопрошающим. Кошка все еще полулежала на соломе с настороженно поднятыми ушами, нюхала воздух своим темно-каштановым носиком, теплым от сна, тараща оцепеневшие зрачки на человека, который беспорядочно метался на наволочке. Тут же она, совершенно обескураженная, спрыгнула на пол и стала ходить вокруг него. Он теперь сидел на мешке-наволочке и непрестанно извергал непристойные ругательства. Он бредил. Он продолжал повторять: «Уберите лампу!», но было ясно, что он имеет в виду вовсе не ту лампу, которую только что зажгли в комнате. Его черные глаза, пронзительные и налитые кровью, ничего не видели, кроме какой-то окаменевшей точки, находившейся в бесконечной дали, как это бывает с помешанными. Его лицо, вначале мертвенно бледное, теперь пылало огнем. Температура у него, должно быть, была за тридцать девять. Джузеппе Второй сунулся было к нему с термометром, но человек его прогнал. В забытьи он рвал на себе рубашку, которая там и сям была испещрена коричневыми пятнами — то ли грязью, то ли кровью… И он чесал себе грудь с такой яростью, что готов был располосовать кожу. Все всякого сомнения, у него было полно вшей. Он подскакивал и подпрыгивал на этом тюфяке, словно его подталкивали снизу.
«Мамочка, — пожаловался он сокрушенно, — я домой хочу вернуться, домой…»
И он вдруг сжал веки с такой неистовой силой, что казалось — они вот-вот лопнут. В эту секунду обозначились его ресницы — мягкие и такие длинные и густые, что все подумали — да они же мешают ему видеть!
Примерно через четверть часа он успокоился немного — возможно, потому, что вместе с питьевой водой его заставили проглотить таблетку аспирина. Бормотание стало тише. Мысли его были заняты чем-то странным, он что-то подсчитывал вслух — пошло сложение, вычитание, умножение, деление…
«Семью восемь, — говорил он, — теперь семь на девять… триста шестьдесят шесть дней, и получается одиннадцать в минуту…» Он наморщил лоб в приступе ужасающей серьезности. «И восемьдесят в час, это максимум… Сорок шесть плюс пятьдесят три, да еще одиннадцать тысяч… Не думать! Не думать!» — несколько раз повторил он раздраженно, словно кто-то вдруг его прервал.
Он повернулся на тюфяке, освободил руки, попробовал считать на пальцах:
«Минус пять… минус четыре… минус один… сколько будет минус один? Не думать! Минус один…» Казалось, он зашел в тупик: «Сорок дюжин рубашек, — проговорил он вдруг сосредоточенно, — для обслуживания этого мало… На двадцать четыре персоны… двенадцать скатертей… Тысяча и пять, здесь индекс отрицательный… Сколько же дюжин? Вот задача-то, мать вашу…»
Немного послушав, все та же Карулина не выдержала и прыснула в сложенные ладошки.
«Почему он считает?» — тихонько спросил у нее недоумевающий Узеппе.
«Почем я знаю? — ответила она. — Может, это у него от лихорадки… У больных головушка не варит!»
«Это же он приданое считает, право слою, приданое!» — дополнила Карулину всезнающая бабушка Динда.
И тут Карулина не удержалась от второго взрыва смеха, от которого у нее на макушке задрожали обе загнутые косички, — их она по лености не расплела накануне вечером.
