Столица - Менассе Роберт
Эрхарт знал, что лоббисты необязательно циники, ну, не все. Они вправду верили тому, что́ говорят, во-первых, оттого, что ничего иного не усвоили, а во-вторых, оттого, что научились на этом зарабатывать. Их мантра хорошо оплачивалась, за все остальное платили куда меньше, а то и вовсе не платили. Так показывал опыт Человека нельзя упрекать в стремлении к блапхчктпянию, в стремлении к богатству, но можно упрекнуть в продажности. А они продажны. Объективно. При полной неосведомленности в идеях, не вписывающихся в схему, за защиту которой им платят. Рассуждая о будущем, они говорили о возможно беспрепятственном продлении настоящего, а не о будущем. И сами этого не понимали, поскольку считали, что будущее состоит из трендов, которые неудержимо пробьют себе дорогу. На последнем совещании один из лоббистов сказал: «Этот тренд идет сейчас однозначно в направлении ху, и наша главная забота — соответствовать этому развитию!» Тут Эрхарт заметил: «В конце двадцатых годов тренд однозначно шел по всей Европе в направлении фашизма. Было ли правильно соответствовать этому развитию или было неправильно оказывать сопротивление?»
Тщеславные растерялись, лоббисты ухмыльнулись, сдуру кивнули только идеалисты, которые затем все равно отпали, ведь в дальнейших рассуждениях Эрхарта содержались детали, за которыми они уследить не могли.
Да, Эрхарт был наивен. Его публикации последних лет привели к приглашению в этот круг. Но ситуацию он переоценил. Вправду поверил, что, постоянно работая в этой Advisory Group, как бы в приемной председателя Еврокомиссии, сможет мало-помалу приобрести влияние на политические элиты и хоть что-нибудь сдвинуть с мертвой точки. Участвовать в разработке концепций, способных спасти Европейский союз. И тогда мяч будет у политического руководства Европы.
Но игра пошла иначе. Это он понял очень быстро.
Однако с программным докладом выступить придется. Он же дал согласие. Хотя едва с ума не сходил от полной бесперспективности. Но ведь он взял на себя обязательство и был человеком надежным. И чувствовал себя в долгу перед своим учителем Арманом Мунсом, на могилу которого сейчас смотрел. В Брюссель он приехал около полудня, заседание с его программным выступлением начнется только в 18 часов. Чтобы убить время, он решил еще раз посетить брюссельское кладбище и могилу учителя, которого цитировал в начале своего доклада: «Двадцатый век должен был стать трансформацией национальной экономики девятнадцатого столетия в общечеловеческую экономику века двадцать первого. Этому воспрепятствовали так жестоко и преступно, что позднее означенное стремление возникло вновь с еще большим упорством. Правда, лишь в сознании небольшой политической элиты, потомки которой уже не понимали ни того ни другого — ни преступной энергии национализма, ни выводов, уже сделанных из этого опыта».
Он полностью переписал доклад, хотя решил больше в этот клуб не ходить. Не видел больше причин целый год терпеливо стараться со скамьи запасных попасть в игру. В игру он никогда не попадет. Вот в чем ошибка: верить, что можешь и участвовать в игре, и одновременно менять правила. Так нельзя. Никогда в жизни ему не переубедить никого из этого круга, точно так же, как конвейер не встанет, сколько бы ты, терпеливо выполняя свои операции, изо дня в день ни твердил коллегам, что у тебя совершенно другие представления об осмысленной работе. А значит, он исполнит свой долг и сделает доклад, но так, чтобы все поняли: таким образом он покидает клуб. Он написал радикальный, для этого круга абсолютно безумный текст. Теперь мяч у него. И он надежно позаботился, чтобы мяч был тщательно протерт.
— Вы тоже беседуете с покойниками?
Профессор Эрхарт поднял голову, перед ним стоял старик, чьи голубые глаза составляли странный контраст с кустистыми черными бровями: это придавало ему что-то одновременно лучезарное и мрачное. Волосы очень жидкие, но по-прежнему черные, как бы нарисованные тушью на склоненном черепе. Костюм весьма добротный, хотя чуть великоват, и слишком теплый для жаркого дня. Старик сказал: «Praat U ook met de doden?» Профессор Эрхарт не понял. Не владел он фламандским и знал, что с этим языком шутки плохи и не стоит воображать, будто ты, немецкоговорящий, хоть что-то понимаешь. Сказать по-английски, что он не понимает? Тут он вспомнил «kannitverstaan», но произнести вслух не успел — старик повторил свою фразу по-французски. Во французском Эрхарт был не силен, целый год проработал приглашенным доцентом в университете Парижа Пантеон-Сорбонна, а лекции читал по-английски, стараясь тем временем освоить французский, но вскоре пришел к выводу, что лучше говорить, что этим языком он не владеет.
Впрочем, одну фразу он составить сумел:
— Покойники не отвечают.
Эрхарт знал, проблема с иностранными языками, если не владеешь ими более-менее свободно, заключается в том, что всегда говоришь только то, что можешь сказать, а не то, что хочешь сказать. Эта разница — ничейная земля меж границами мира. Собственно, он хотел сказать: «Покойники уже дали ответ, еще прежде чем у живых возникли вопросы». Но на это его французского не хватило.
Старик улыбнулся. Можно ли ему присесть?
— Конечно. Прошу вас.
Давид де Вринд сел, сказал:
— Маловато здесь скамеек! Эта вот единственная до… — Он показал рукой далеко вперед. — …до героев войны.
Он запыхался, несколько раз перевел дух. Ходьба уже сильно его напрягала. Вообще-то де Вринд думал провести послеобеденные часы у себя в комнате, за опущенными жалюзи, пока не спадет самый сильный зной. И очень скоро в темноте потерял счет времени.
Уже сам не знал, как долго сидел в задумчивости. Захотел пить.
Открыл холодильник, достал блокнот.
Тот самый, где записал имена уцелевших, которые мало-помалу вспомнил, поскольку за долгие годы от случая к случаю встречался с ними либо время от времени что-то слышал о них или читал. Записал он девять имен. Пять из них были зачеркнуты. Он с удивлением смотрел на этот список. И тут сообразил, что надо вычеркнуть еще одно имя: Гюстав Якубович. После освобождения из Освенцима он учился в Брюсселе и Париже, стал юристом, известным адвокатом по правам человека и в последние годы — давным-давно выйдя на пенсию — защищал беженцев, которым грозила высылка. Де Вринд видел в газете извещение о его кончине. Поискал шариковую ручку. Поднял жалюзи, с удивлением увидел, каким слепящим светом залито кладбище — зелень деревьев, белизна дорожек, серое серебро надгробий, все словно бы светилось.
И решил выйти на улицу.
Алоис Эрхарт подумал, что старик, который подсел к нему, хотел пообщаться, поговорить, и сейчас испытывал неловкость, сидя молчком возле одышливого соседа. Герои войны? Что он имел в виду? Вероятно, дальше на кладбище расположены участки, отведенные погибшим в мировой войне. Что на это сказать? Он искал слова. И в конце концов произнес:
— Да, сударь, скамеек очень мало. — И добавил: — Вы навещаете родных, которые… — Ну вот, забыл, как по-французски будет «погибли», как? Конечно, можно сказать «умерли», это слово он знает, но сосед уже ответил:
— Нет, я здесь гуляю. Для нас это кладбище — место прогулок.
— Для нас?
— Я живу вон там, в доме престарелых. «Maison Hanssens». Вот и все.
Мимо прошел человек, с которым Эрхарт едва не поздоровался, поскольку он показался ему знакомым, но вот откуда? Кто это? И тотчас сообразил: это же пузан-комиссар, тот, что допрашивал его в гостинице, во время первого его визита в Брюссель. Комиссар стремительно прошагал мимо, не глядя по сторонам; пузо-то у него, подумал Эрхарт, стало поменьше.
Профессор Эрхарт взглянул на часы. Пора идти, освежиться в гостинице и ехать на заседание.
С трудом переводя дух, комиссар Брюнфо замедлил шаг. Мокрая от пота рубашка прилипла к животу и спине, надо снять пиджак. Недооценил он протяженность аллеи, ведущей к солдатским могилам. Подле жертв Второй мировой стоял памятник, Le Mur des Fusillés [151], мимо не пройдешь, напротив — скамейка. Там Филипп назначил ему встречу. Брюнфо опаздывал, а Филипп по телефону велел ему явиться вовремя. Мол, придет еще один человек, у которого времени в обрез.
