Великая война - Гаталица Александар
Так погибла сотня верденских героев. Так был взят форт Дуомон, а немецкие солдаты с наиболее острым зрением, поднявшие над стенами форта германский имперский флаг, могли — несмотря на туман — видеть позиции, с которых они выдвинулись. Это была прекрасная идея: заманить французов на гибель. До Вердена оставалось еще два очередных километра и еще полмиллиона следующих жертв.
Только к концу апреля того же года немецким войскам удалось преодолеть целых пять километров до форта Сувиль. Каждый из этих пяти километров к концу 1916 года был отвоеван французами. Из-за постоянных обстрелов поле боя превратилось в грязное месиво. Затем шквальный огонь опалил эту грязь и превратил ее в бессмысленную керамику. Обе армии в конце концов вернулись туда, откуда пришли. На пяти тысячах метров верденских низин между фортами Дуомон, Во и Сувиль погибли семьсот тысяч солдат, и среди них сто наших героев (или сто пар башмаков). Это была прекрасная идея, отличный замысел, который должен был положить конец всей Великой войне на Западе.
Однако этого не произошло.
Светозара Бороевича фон Бойну и то бледное привидение, которое он хранил у себя в груди, в это время ласкало нежное солнце юга. Разместившийся в Триесте фельдмаршал снова был прежним австро-венгерским командующим с мышиными глазами, приверженцем строгой дисциплины. С девятью австро-венгерскими дивизиями в пятой битве на реке Соче он нанес поражение двенадцати итальянским дивизиям. Военные действия на этом случайном фронте — со слабыми атаками и вялой обороной — стали почти скучными. Его солдаты, окопавшиеся в снегу на склонах Альп, отлично снабжались по горным дорогам конными повозками и, казалось, никак не могли потерять свои позиции, поэтому каждое новое итальянское наступление Бороевич считал приступом не до конца излеченной болезни, постоянно возвращающейся, чтобы потом исчезнуть так же внезапно, как и появилась. Вот почему он начал смотреть на вещи слишком оптимистично. Поздней зимой 1916 года канал Понте Россо засверкал неожиданными переливами, как будто в нем была не вода, а масло. Фон Бойна открыл окно и посмотрел на вздувшиеся занавески, развевающиеся на ветру, как призраки. Его апартаменты находились на четвертом этаже дворца Гопчевича, и отсюда он мог видеть волшебные краски канала, его взгляд часто отрывался от топографических карт и летел через окно к нему и дальше — к морю. Подул южный ветер и принес с моря запах лета. Он вдохнул воздух полной грудью. Он никогда не был моряком. Весь покрытый твердой коркой, замешенной на сухом черноземе сербской военной границы, теперь он удивлялся самому себе: его привлекали аквамариновые глубины и этот город, расположенный в долине розы ветров; этот город приглашал его одеться в парадную форму и выйти на улицу.
Нет, он не беспокоился о том, что Триест может попасть в руки врага, за пятым наступлением последует и шестое, в 1916 году, но Бороевич уже считал себя злым кукловодом, играющим итальянскими марионетками; он не видел возможности, чтобы эти Арлекины и Панталоне каким-то образом передрались между собой. Каждое утро, проснувшись, он видел переполненные австрийские корабли, стоявшие в заливе Триеста как стальные стражи. Там, внизу, матросы перекрикивались с экипажами всплывающих на поверхность подводных лодок, обменивались описаниями излюбленных проституток. С окружающих холмов, особенно тех, что со стороны Горицы, постоянно доносился приглушенный гул, сменявшийся по ночам жутким воем встревоженных волков, но в городе царило оживление. Когда он поездом возвращался с фронта мимо замка Мирамаре, ему не терпелось увидеть желтые фонари на набережной, как будто залитые золотым маслом, и толпы прогуливающихся людей на улице Стадион.
Фон Бойна почти влюбился, только не знал об этом. Только сказал себе однажды вечером: «Сейчас вы переоденетесь». Он умылся водой из белого фарфорового таза. Вода пахла лавандой, а мундир был ему к лицу. Надел блестящий металлический шлем с черными перьями, а на грудь повесил все свои самые важные ордена. Выбирал их, как женщины выбирают сумочку и веер, подходящие к платью. Сначала он прикрепил старые награды (в дивном девятнадцатом веке они были крупнее, чем в этом голоштанном двадцатом): орден Звезды Румынии, персидский орден Солнца и Льва и орден Железной короны. Потом добавил к ним Рыцарский крест Леопольда 1909 года, большой крест Железной короны с мечами, Большой крест ордена Леопольда с мечами, которым был награжден в начале Великой войны, и «Крест за военные заслуги», полученный во время лечения в том невыносимом санатории.
Принарядившийся Бороевич направился в город в закрытом экипаже, который вез его на Биржевую площадь, но внезапно кожа под орденами начала зудеть так, что он расстегнул мундир и с чувством неловкости стал чесаться. Потом он снова застегнулся, но тут ордена принялись его колоть. Он вышел на Биржевой площади и увидел на ней множество карет. Куда он направлялся? В кого влюбился? Он стоял, бесконечно одинокий, как будто бы и не был командующим армией, как будто никому и нет до него дела. Капли пота с его лба скатились по щекам к подбородку, а он не мог позволить себе ни вытереть пот, ни почесаться. Он быстро сел в другой крытый экипаж и громко произнес: «Во дворец Гопчевича!» Успокоился он только в своих апартаментах. Ничего не сказал ординарцу и сразу же лег в постель. Ордена он прикрепил на форму другого Светозара Бороевича и поклялся, что больше никогда не наденет их на себя. Потом его много месяцев видели в форме без единой награды, и только эполеты свидетельствовали о том, что он остается главнокомандующим австро-венгерскими силами на реке Соче. Поэтому нижестоящие командиры и армия полюбили его. Семнадцатого марта 1916 года фельдмаршал подумал, что в последний раз надел свои ордена.
В четыре часа пополудни 17 марта 1916 года Аполлинер погрузился в чтение журнала «Французский Меркурий». Вокруг раздаются залпы и свистят пули. Этот свист напоминает ему мяуканье взбесившихся котов, опоздавших к февральскому спариванию. Он перелистывает несколько страниц. Свист. Удар по его каске. Легкий удар справа на уровне виска. Аполлинер ощупывает голову. В каске зияет дыра. Что-то теплое течет по его щеке. Кровь. Его кровь. Его относят в полевой лазарет. У него в голове осколок снаряда длиной 15 миллиметров. Главный врач 246-го полка перевязывает ему голову. Его укладывают на койку и дают снотворное. На следующий день вытаскивают острый осколок. Лейтенант провел семь часов с инородным телом в голове. Семь часов, которые будут стоить ему жизни.
После операции его переводят в больницу во дворце Тюильри. На следующий день он просыпается и снова пишет друзьям Иву Бланку и Максу Жакобу. Пишет, что у него ничего особенного. Он просто немного устал. Три дня спустя ему делают рентгенограмму. Его голову прижимают к большой холодной фотопластинке. У него невыносимо болит висок. Его просят не шевелиться. Ему не говорят, каковы результаты обследования. Переводят в больницу Валь-де-Грасс. Там его навещают друзья Бланк и Жакоб. Он говорит, что с ним все в порядке. Только левая рука отяжелела. Только временами теряет сознание. Только не помнит последних дней. И лет тоже. В филиале больницы Валь-де-Грасс на вилле «Мольер» его снова оперируют. Ему проводят трепанацию черепа и удаляют опухоль. Теперь у него в голове дыра. Одиннадцатого апреля 1916 года он посылает телеграмму новой возлюбленной Жаклин.
Раздражительному артиллеристу теперь нужна невротическая возлюбленная, которая знает, что такое невроз — свой и чужой. Лейтенант Аполлинер возвращается в Париж. Он говорит, что у него на виске «роковая звездная дыра». Он снова поселяется в своей квартире на бульваре Сен-Жермен. Все довоенные друзья замечают, что он изменился. Он и раньше был раздражительным. Но сейчас это другой тип раздражительности. Он и раньше был готов сражаться за Францию. Сейчас это выглядит иначе. Он и раньше мог выпить немногим меньше, чем Модильяни. Теперь он пьет, как земля после засухи. Демобилизованный офицер — беспокойный, невеселый, разочарованный человек. Однако это не мешает ему регулярно появляться на людях в безупречно отглаженной форме с Военным крестом. В таком виде он приезжает во «Флору» и присутствует на банкетах трусов и празднествах предателей. И уходит с них невеселым. Так он будет поступать в течение следующих двадцати семи месяцев.
