Потерянный альбом (СИ) - Дара Эван

— Послушайте, сэр — это не имеет никакого отношения к… это не…

— Потому что вот почему я это делаю, почему даю свои лекции…; Ясно?: вот; вот чего вы хотели; можете успокоиться…; видите ли, я даю лекции, потому что о Парче даже нет записи в «Американской энциклопедии», тогда как о Берте Бакараке — есть…; но даже Баха постигло тотальное невежественное забвение, пока Мендельсон не выступил дирижером концерта «Страсти святого Матфея» в Певческой академии и не возродил его репутацию полных сто лет спустя после премьеры произведения…

— Так, ну на хрен, — сэр!.. вы можете уже перейти к…

— Ладно… ладно; прошу — держите себя в руках; просто держите себя в руках — прошу…; я начну заново; итак, сегодня я давал лекцию по случаю одиннадцатилетия кончины Парча; я читаю лекции о Парче в библиотеке Кэмпбелла уже семь лет — разумеется, в надежде чем-то помочь делу, чем-то более непосредственным, чем просто писать в концертные общества и музыковедческие журналы, а потом ждать у моря погоды — поскольку, видите ли, Парч — визионер, на голову обходящий Айвса, — давал концерты по всей стране в течение сорока лет и… что ж… ладно… ладно… просто успокойтесь…; но разве вы не понимаете: чтобы стронуться с места, необходимо набрать некую критическую массу…; но всегда, каждый год, во всем зале одни и те же пять-шесть человек, двое из которых забрели случайно, а еще двое ходят на все, что там происходит, без разбора; и тут, сегодня, понимаете, когда я заговорил о Парче как о нашем Тимофее — Т-И-М… ох, забудьте, — когда я заговорил о Парче как о нашем эквиваленте древнего грека, изгнанного из Спарты за то, что он желал добавить четыре новых тона к бывшей тогда в ходу октаве, — как только я применил это сравнение для описания нашего великолепного центуриона, вот тогда-то, тогда пара молодых людей — молодых людей — встала и вышла, весьма громко при этом топая…

— И…

— И вот;

— Так — так что с вашим заявлением, вашим…

— Вы его только что услышали;

— Сэр, послушайте… какого хера вы тут нам… сэр, мы были очень терпеливы… это правда — так что перед тем, как я предъявлю вам обвинение в препятствовании закону, вы можете, пожалуйста, изложить факты о — почему конкретно вы…

— Но я только что это и сделал…; почему — разве этого недостаточно для…

— Сэр…

— Ладно…; ладно…; если настаиваете…; если этого требует единая система, да будет так; что ж: когда я завершил лекцию — да? этого вы хотите? — проиграв пару отрывков с пластинок Парча, а потом ответив на вопросы, коих было всего где-то два-три, я просто сказал «спасибо» и собрал записи и пластинки; и дождавшись, когда уйдут две пожилые дамы, я задержался поблагодарить администраторов Кэмпбелла и потом пустился домой; хожу я пешком, так что на пути к себе пересек Нью-Берн-авеню и Мартин-стрит, а потом, на Гарнер, где она пересекается с Мартин, увидел какие-то киносъемки, какую-то работу в экстерьере…

— Верно; там снимали рекламу;

— Разумеется; и, как вам известно, я ненадолго задержался посмотреть; и, пока я оглядывал — техников, и открытые фургоны, и припаркованные грузовики, и рассеиватели света, и, ну я не знаю, всякие провода, — как раз тогда, пока я там стоял и ждал, когда в этом проявится мифическое значение, как раз тогда передо мной прошел молодой человек; ему было, быть может, двадцать два или двадцать три — щуплый, в синей футболке и с планшетом под мышкой; и, пока он проходил, я увидел, что у него — у этого непримечательного мальчишки, не замечавшего меня, — я увидел у него на лице такую улыбочку, просто такое легкое присутствие самодовольства, самоудовлетворения; и тут во мне что-то надломилось, и я набросился на него…

— О, слушайте!.. можете это уже прекратить?..

— Простите… что — что это?.. кто?..

— Ну бросьте — хватит… хватит этой невыносимой хрени…

— …Эй, Пит, это ты сказал?..

— Нет, я — я, э-э…

— Тогда кто — что?..

— Просто кончайте, ну? кончайте на хрен дурака валять…; уберите это на хрен!..

— Но…

— Йо, Пит, — да что… в смысле…

— Вы можете заткнуться на хрен!.. То есть — господи, сколько это можно терпеть?.. На вашем месте я бы убрался отсюда сейчас же, после такой дурацкой гребаной концовки… гребаный дебилизм… гребаная пресная скукота… вся эта идиотская неопифагорейская говнобредятина… То есть — довольно, хватит на этом!.. довольно отступлений… довольно всех этих гребаных помех… довольно даже асимптот к истине — или это слишком наглое утверждение, ты, хлипкий релятивист… потому что мне так не кажется… потому что даже если больше нет положительных абсолютов, все еще остаются отрицательные… или это тоже слишком откровенное заявление, неужто я недостаточно изощрен в зашифровке своих сантиментов… в их маскировке для эстетического эффекта… ну, уж извините, блин… жизнь убедила меня всего в паре вещей, но абсолютность отрицательности — точно одна из них… свет изгибается, преломляется, рассеивается, но хренова тьма никуда не денется… вот что остается, когда давно уже пропали шальные лучи и частицы… это фундамент, основа… и я тот, кто может вам сказать: узрите мое «черное тело»…

…так что остается?.. что остается мне?.. выходит, только рассказать о Равеле, о самом композиторе, о его жизни, истории, страданиях, рассказать все, что я знаю… передать историю Равелячудодея… Равель: кудесник несравненного звучания, призыватель изумительных наплывов чувств, заклинатель живой музыки, что не поддается анализу, что вдребезги его разносит… неопровержимый Равель, как бы его позабавило, что я говорю через него… от этой вести он бы возвысил свой голос в песне… это бы его позабавило, факт, почти так же, как если бы он узнал, что «Болеро» — произведение, от которого он отрекся, которое отрицал, — стало его символом… самой его визитной карточкой… единственным, чем он известен… и пожалуйста: один человек, одно произведение — и тема закрыта… так на человека вновь надевают намордник… трагедия усугубляется… и речь о произведении, что отстаивает продолжение, отстаивает инклюзивность и неопределенность… если бы только мне можно было поговорить с Равелем, рассказать о своей мечте, своей давно угасшей мечте учиться на композитора, чтобы закончить «Болеро» так же, как другие «закончили» «Реквием» Моцарта или «Десятую» Малера… то есть расширить, продолжить… продолжать неопределенно долго… до неисследованных, новых комбинаций инструментов… до блестящих и еще неиспробованных аранжировок… потому что они есть… они существуют… оно может жить дальше…

…но нет: я не возьмусь за это утопическое танго… ибо у меня нет образования композитора… у меня в голове не звучит музыка… я не из именитых исполнителей… хотя мне говорили, что я суть истории, — задаюсь вопросом, почему мне это говорили… поэтому в конце концов я не могу закончить «Болеро», я могу только жить им… такт за тактом, аккорд за аккордом… я следую правилам… я играю по нотам… я дирижирую своим временем… я каждое утро являюсь в центр полиграфии, и расплачиваюсь «Визой», и слежу за новостями… я делаю все, что от меня ожидают… я играю свою партию… по-разному и одинаково я каждый день рассказываю свою историю… и результат всех моих стараний, всей моей стоической преданности, первостепенный результат — вариации на тему разочарования… антинаграды для моего врожденного доверия… и я уже слышу ваши мысли: Чем еще удивишь?.. да, знаю… но вот тебе и радикальная слава…

…так слушайте: недавно я решаю собрать свои дневники, достать с полок, и из коробок, и из стопок… (никогда не получалось хранить их вместе)… и на страницах убористого почерка, накопленных больше чем за семнадцать лет, со времен моего совершеннолетия, я насчитываю имена шестидесяти шести мужчин… подростков и мужчин… шестидесяти шести… несуразная процессия… немыслимая последовательность… бесконечно звенящая… и я помню их всех… шестьдесят шесть… мне говорили, что у меня желанное тело… так что программа срабатывала автоматически, и программа была императивной… они понимали свой интерес… они знали, чего ищут… а я предпочитала верить, что ищут меня… но структура доверия оказывалась асимметричной… оказывалось, мое великодушие предать проще всего… я дарила им букет, и… это были не репетиции, а каждый раз — акт веры… а каждая встреча — экспозиция… экспозиция, увы, без проявления… да, я могу это сказать… ведь доказательства я ношу внутри себя… и потому могу рассказать о Билле, с его щедрым взглядом и словами закаленного мужчины, который водил меня в разные джаз-кафе и угощал морковными палочками, а потом просто перестал звонить… и о Верноне, слесаре в медицинском центре «Лавлейс», который сказал, что все понимает раньше, чем я это подумаю, и который возил меня на закатные поездки, но который, когда я захотела видеться с ним чаще раза в неделю, ответил, что я на него давлю… и еще Джимми, любитель обниматься — большие руки токаря скользили, пристраивалась между моих лопаток, — который ударил меня по предплечью, когда я потянулась к его картошке фри… и о Мейсоне, который все следующие десять лет клятвенно обещал мне уйти от своей девушки… и о Томми Джее, чья речь длиною в ночь о взаимности и нашем завете — нашем общем завете подняться на высоты — перешла в просьбу одолжить ему триста пятьдесят долларов…