Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7
Её зовут тётя Люся.
* * *
Нас много таких, живших и у русских, и у чеченцев, и у осетин, нашедших в их домах убежище от издевательств и войны. Среди их тоже было немало хороших людей.
* * *
Я ухожу от тети Люси в воскресенье. В понедельник на Чечню должна пойти колонна, я слышал об этом в штабе, и я хочу уехать с ней.
Тетя Люся дает мне с собой две сумки жратвы. Сначала я отказываюсь, но она очень настойчива.
* * *Колонна ушла на два дня раньше. Я прячу одну сумку со жратвой в шишиге, в ней я оставляю продукты, которые можно долго хранить на жаре — сухие супы, консервы, сладости. Эту сумку я отвезу парням в Чечню. В другую сумку я складываю все скоропортящееся и отношу разведке. Два дня меня не бьют, разведчики едят мою колбасу с сыром и хвалят меня, говорят, что я не такой уж и чумоход. Две ночи я спокойно сплю на своей койке. Затем опять ухожу из казармы.
Я не иду ни в госпиталь, ни в Моздок, просто ухожу в степь.
Днем живу за взлеткой. Я не строю шалаша или навеса, просто лежу в тени под кустами, и всё. Обычно я ложусь на бок, свертываюсь калачиком и смотрю на дорогу. Мне видно, как по дороге идут машины. Колонна из двух или трех «Уралов» проходит после завтрака на «Арсенал» (это склад боеприпасов, «Моздок-12»), а вечером, уже при свете фар, идет обратно в полк. Машины набиты боеприпасами под завязку.
Иногда надо мной пролетают вертушки. Они возвращаются из-за хребта, некоторые идут тяжело, нагруженные беженцами, на иных видны свежие пробоины. Я спокойно провожаю их взглядом, мне наплевать на них. Мне теперь на все наплевать, я больше не участвую в жизни полка. Мне надо лишь дождаться колонну.
Я перестаю умываться и чистить зубы, мне просто негде это делать. Я постепенно опускаюсь, от меня начинает пахнуть, мои портянки стали уже совсем черными, но мне негде обменять их на новые.
Ночами холодно и я возвращаюсь в шишигу. Сплю до завтрака, пока меня не будят марширующие роты, я слышу их песни сквозь вентиляционные окошки. Тогда просыпаюсь и иду в столовую.
Я становлюсь в хвост к любой роте и захожу с ней. Иногда дежурные меня отсекают, говорят: «это не наш», и тогда я становлюсь в хвост к другой роте. Иногда мне не удается попасть в столовую, и тогда я иду клянчить хлеб к летчикам; у них я беру буханку и отправляюсь на Кирзач. Там собираю абрикосы и шелковицу, и ем с хлебом. Получается неплохо.
Затем снова ухожу в степь. Просто иду подальше от полка и ложусь прямо на землю.
Живу три недели. До дембеля мне остается ещё пятнадцать месяцев и двадцать четыре дня.
* * *
«Здравствуй, мама! У меня все в порядке, все хорошо. Сегодня уже шестьдесят семь дней, как я служу в этом Моздоке. Я больше не хочу здесь оставаться. Вытащите меня отсюда. А то дедовщина совсем замучала. Только, пожалуйста, не падай в обморок, все не так уж и страшно.
Вам нужно послать мне вызов. Дайте кому-нибудь денег, или пускай отец ляжет в больницу, если нужно. После этого надо отправить телеграмму на имя командира полка — так мол и так, прошу отпустить младшего сержанта Бабченко в отпуск по семейным обстоятельствам в связи с тяжелой болезнью отца. По-другому отсюда не уехать.
Дорогая мама, писем больше писать тебе не смогу. Думал, думал, и решил все-таки написать тебе. Нас скоро отправят в Чечню. Там снова возобновились боевые действия, нужно пополнение и всех отправляют туда. Но ты не волнуйся, мы стоим сейчас где-то у черта на куличках, где про войну и не слышали, а во-вторых связь — всегда при штабе, всегда в тылу. Это правда. Так что ты не волнуйся, меня не убьют. Можно даже сказать, что я еду в санаторий на свежий воздух — природа здесь просто замечательная. Всем привет. Целую обоих».
На конверте я рисую транспарант и пишу на нем «Привет, гражданка!». Ниже — «почтальон, шевели ногами». Разрисовываю различными войсковыми звездочками и петличками и несу в штаб.
На плацу ночь.
На взлетке ревут штурмовики. Я останавливаюсь и долго смотрю, как они взлетают, это очень красивое зрелище — два штурмовика, уходящих на ночную бомбежку. Смотрю им вслед, пока огоньки сопел не скрываются за хребтом.
В штабе горит свет. Какие-то пьяные офицеры курят около «бабочки». Меня не трогают. Дежурный по полку совсем пьян. Я отдаю ему письмо. Он берет конверт и небрежно кидает его на стопку таких же писем, которые ему принесли за вечер. Мое последнее, мне некогда было писать, меня били.
Мне жалко отправлять его, мне кажется, что вместе с ним я отправляю и частичку себя. Все, что происходит здесь, должно оставаться здесь, мой страх, моя тоска, мои избиения и стоны — все это должно быть только здесь, это принадлежит только этому миру и не должно уходить из этой степи. Все равно там никто не поймет этого, мой страх и тоска затеряются посреди залитого огнями города с его дискотеками и барами, потеряют вес и станут никчемным. Моя смерть страшна только мне и только здесь, там она не волнует никого.
Мне вдруг невыносимо хочется домой. Тоска, ведомая только солдатам и арестантам накатывает волной, я смотрю это черное южное небо, слушаю рев штурмовиков и плачу. Черт, что это со мной? Неужели я маленький мальчик? Кисель, Кисель, где ты? Где Вовка, где вы, мужики, что с вами? Мне так хреново без вас, ребята…
* * *
На обратном пути захожу в летную столовую. Уже одиннадцать вечера, столовая закрыта, но я знаю одно окошко, в которое надо постучать.
В темноте окна появляется толстая повариха и вопросительно смотрит на меня. Я прошу у неё хлеба. Я говорю, что мне надо в отпуск, а мой старшина пьет водку и послал меня за закуской, и если я не принесу ему еды, то он не отпустит меня домой. Повариха вздыхает и уходит на кухню.
Она выносит мне буханку, несколько яиц и две остывшие котлеты. Она все поняла — и про старшину и про отпуск, достаточно посмотреть на мою перекошенную разбитую морду, чтобы понять, какой из меня отпускник. Она отдает мне еду и молча закрывает окно. Ничего не говорит. Нас тут сотни таких, и каждую ночь мы стучимся в её окно и просим хлеба. И каждую ночь она дает нам этот хлеб.
Где-то играет музыка. В Моздоке лают собаки.
Я иду в казарму. Поднимаюсь на свой этаж, долго стою у двери и слушаю, что происходит внутри. Все тихо. Тогда я осторожно тяну дверь. Она не заперта. Я резко открываю её и быстро прохожу в каптерку, прижимая к груди хлеб и боясь растерять котлеты. Вжимаю голову в плечи — мне кажется что так разведка меня не заметит и не остановит.
Я запираюсь в каптерке и ужинаю на куче бушлатов.
