Иэн Макьюэн - Сластена
Наверное, мы будем говорить с Лялиным до конца его жизни. Всегда остаются какие-то хвосты, неясности, старые дела в новом свете, процедурные тонкости, структуры, боевое расписание и так далее. Была одна малозначительная загадка, кодовое имя, которое не удавалось раскрыть, потому что информация была неясная. Англичанин под кличкой Вольт, действовал в самом конце сороковых и до конца пятидесятого, работал у нас, а не в разведке. Предмет был – водородная бомба. В принципе, не по нашей части. Ничего сногсшибательного, как с Фуксом, не техника. Даже не перспективное планирование и не логистика. Лялин увидел материалы Вольта, еще когда работал в Москве. Материалы малосущественные, но он понял, что источник у нас, в МИ-5. Больше из области предположений типа «Что, если…» – то, что американцы называют сценариями. А мы – умными совещаниями по выходным в загородных домах. Мыльные пузыри. Что будет, если китайцы обзаведутся бомбой, какова цена упреждающего удара, оптимальные размеры арсенала при неограниченном финансировании, и будьте добры, передайте портвейн.
Тут я поняла, что за этим последует. Вернее, мое тело поняло. Сердце застучало чуть чаще.
– Наши люди бились над этим месяцами, но данных было слишком мало, чтобы отождествить Вольта с кем-то из сотрудников. Но в прошлом году кто-то перешел к американцам через Буэнос-Айрес. Не знаю, что выяснили наши друзья. Но знаю, что нам передать сведения они не спешили – до сих пор обижены на историю с высылкой. – Макс помолчал. – Догадываешься, к чему я веду, да?
Я хотела сказать «да», но язык вовремя не послушался. Вышло что-то вроде урчания.
– Так вот о чем ходят разговоры. Двадцать с чем-то лет назад Каннинг передавал документы связнику. Это продолжалось пятнадцать месяцев. Было ли что-нибудь потом, мы не знаем. Мы не знаем, почему это прекратилось. Возможно – обоюдное разочарование.
Когда меня возили из епископского дома в магазины городка в синей колясочке с мягкими пружинами и серебряными спицами, в красивом чепчике, в ту пору еще единственного ребенка, Тони вел дела со связным, пытаясь, как ему было свойственно, щегольнуть заученными русскими фразами. Я представила себе, как в дешевом кафе автобусной станции он вынимает из нагрудного кармана двубортного пиджака сложенный коричневый конверт. Возможно, с извиняющейся улыбкой и пожатием плеч, потому что материал не первого сорта – он любил всегда быть лучшим. Но лица его я не могла как следует разглядеть. В последние месяцы, когда я пыталась воскресить его лицо в памяти, оно расплывалось перед мысленным взглядом. Может быть, поэтому я не так сильно мучилась. Или наоборот, черты смазывались, потому что притупилось горе.
Но не голос. Внутренний слух – более цепкое чувство. Я могла мысленно включить голос Тони, как включаешь радио. И слышать, как он до последнего не повышает интонацию при вопросе, смягчает «р» так, что оно приближается к «в», его вежливые возражения «ты так считаешь?», «я бы выразился иначе», «ну, до какой-то степени», «подожди минутку»… и профессорский поставленный голос, его уверенность в том, что он никогда не произнесет и не подумает чего-либо глупого или экстремистского. Все выверено, сбалансировано. Вот почему так легко было мысленно услышать его объяснение за завтраком в коттедже, когда утренний солнечный свет лился на плиты пола через открытую дверь с бесчисленными необъяснимыми заклепками и освещал беленую штукатуренную стену с акварелью Черчилля. А между нами на столе – кофе с гущей, сваренный особым «горшочным способом» со щепоткой соли, и на светло-зеленой тарелке с глазурью в паутине трещин недожаренные тосты, похожие на черствый хлеб, и толстые ломти горьковатого апельсинового джема, сваренного сестрой служанки.
Я слышала ясно его объяснение – тоном, подразумевающим, что возразить может только дурак. Милая девочка. Надеюсь, ты помнишь наше первое занятие. Это новое ужасное оружие можно обуздать только равновесием сил, взаимным страхом, взаимным уважением. Даже если придется передать секреты тираническому государству, это будет лучше, чем безраздельная гегемония кичливой Америки. Будь добра, вспомни, как после сорок пятого года в Америке справа раздавались голоса, призывавшие к атомному уничтожению Советского Союза, пока ему еще нечем ответить. Можно ли было устоять перед этой коварной логикой? Если бы таким оружием располагала Япония, не было бы ужасов Хиросимы. Только равновесие сил может сохранить мир. Я сделал то, что должен был сделать. Шла холодная война. Мир разделился на два враждебных лагеря. Я не один держался таких мыслей. Пусть Советский Союз, при всей его абсурдности и безобразиях, будет так же вооружен. Пусть недалекие люди меня обвинят в непатриотичности и предательстве, разумный человек действует в интересах мира на земле и сохранения цивилизации.
– Ну, – сказал Макс, – ты ничего не хочешь сказать?
В тоне его слышалось, что я соучастница или каким-то образом ответственна. Я помолчала, чтобы нейтрализовать вопрос. Потом спросила:
– Перед смертью с ним беседовали?
– Не знаю. До меня дошли только слухи, просочившиеся с пятого этажа. Времени для этого было достаточно – месяцев шесть.
Я вспомнила, как приехали на машине двое в костюмах, и мне пришлось гулять по лесу, а потом мы срочно вернулись в Кембридж. В первые минуты после рассказа Макса я ничего особенного не почувствовала. Я понимала важность услышанного, знала, что чувства еще придут, но разбираться с ними я буду наедине. А пока что меня защищала беспричинная ненависть к Максу – желание переложить вину на вестника. Он не упускал случая пройтись по адресу Тома Хейли, а теперь изничтожал моего бывшего возлюбленного, пытался стереть его из моей жизни. Историю с Каннингом он мог бы держать при себе. Это был только слух, и если даже правдивый, не было никакой производственной необходимости сообщать о нем мне. Редкий случай перспективной и ретроспективной ревности одновременно. Если я не могу принадлежать ему, так пусть и другому не принадлежу, даже в прошлом. Я сказала:
– Тони не был коммунистом.
– Думаю, в тридцатые годы он не избежал поветрия, как и все.
– Он был лейбористом. С отвращением говорил о показательных процессах и чистках. Всегда говорил, что на тех оксфордских дебатах голосовал бы за короля и страну [23].
Макс пожал плечами.
– Понимаю, тебе сейчас тяжело.
Но он не понимал, и я еще не вполне понимала.
Из его кабинета я отправилась прямо к себе за стол, чтобы отгородиться текущими делами. Обдумывать было еще рано. Вернее, я боялась думать. Я была в шоке и делала работу механически. Работала я с референтом Чазом Маунтом, человеком добродушным, из военных, бывшим торговцем вычислительными машинами, и он доверял мне действовать самостоятельно. Меня наконец-то перебросили на Ирландию. У нас было два агента во Временной ИРА, возможно, больше, но о других я не знала. И эти двое не знали друг о друге. Оба были законсервированы, с тем чтобы они могли беспрепятственно продвигаться в военной иерархии, но от одного из них почти сразу пошла обильная информация о каналах поставок оружия. Нам надо было расширить и упорядочить досье, разбить на подгруппы и открыть новые дела на поставщиков и посредников, с перекрестными ссылками и дублированием некоторых материалов, чтобы до справки, положенной не туда, всегда можно было добраться. Мы ничего не знали о наших агентах – для нас они были только Гелий и Заступ, но я часто думала о них, об их опасной работе и о том, как спокойно мне живется здесь, в убогой комнате, на которую я так часто жалуюсь. Они, конечно, ирландские католики и встречаются в крохотных гостиных Богсайда [24]или банкетных комнатах пабов, зная, что одна промашка, одна оговорка будет стоить им пули в затылок. А тело бросят на улице, чтобы все видели, как поступают со стукачами. Роль свою они должны играть безупречно. Заступ, чтобы оправдать свое прикрытие, уже серьезно ранил во время засады двух британских солдат, участвовал в убийствах ольстерских полицейских, в пытках и убийстве полицейского осведомителя.
