Джеймс Риз - Книга теней
Епископ, считая, что его долг прокурору уже уплачен сполна, предпочел действовать в духе постановления парламента и ничего не предпринимать без каких-либо доказательств. А в частном письме он недвусмысленно намекнул, что незаконно прижитый от клирика ребенок в число оных не входит. Епископ желал иметь более существенные подтверждения того, что кюре предался дьяволу, а именно: убедительные свидетельства либо его пребывания под властью злых чар, либо его одержимости бесами, либо совершенных им святотатственных действий. И он хотел, чтобы их представили ему как можно скорее, ибо нельзя более «спокойно наблюдать, как происходящее в К*** смущает умы добрых христиан».
Прокурорская клика приняла вызов, брошенный ей епископом, и перешла к более решительным действиям.
Рядом с главной площадью К*** стоял дом, над застекленной дверью коего красовалась вырезанная из дерева вывеска, изображающая пестик, которым толкут медицинские снадобья; на ней можно было прочесть: «М. Адам, аптекарь». Открыв дверь, вошедший попадал в помещение, где вдоль стен тянулись ряды полок, провисавших под тяжестью различных склянок, наполненных чем-то густым и темным. Сквозь мутноватые стекла некоторых из них на вас таращились зародыши каких-то существ – белесые, сморщенные, словно подвешенные между жизнью и смертью. В других склянках, с наклеенными на них этикетками на латыни, хранились неведомые экстракты и порошки – должно быть, приготовленные из ягод, а также сотни разновидностей сушеных трав. Имелись и свежие травы. Три летучие рыбки были пришпилены булавками к наклеенной на одну из стен тонкой пробковой панели; лучики солнца играли на их высохших расправленных крылышках, тонких, как пергаментная бумага. Неподалеку от них мордою вверх висело чучело аллигатора, размером не меньше взрослого мужчины. Словно старинные воинские доспехи, напоказ были выставлены большие черепашьи панцири. Имелись также сушеные змеи, конские копыта и человеческие кости – как целые, так и толченые. Объявление гласило, что тут можно приобрести перетертые в мельчайшую пыль сапфиры и жемчуг – но лишь при условии предварительной оплаты заказа.
В задней части аптекарской лавки, отделенной перегородкой, часто собиралась за стоявшим там круглым столом небольшая компания.
Обычно в нее входили старик аптекарь, которого звали месье Адам, его племянник, а также прокурор – тот самый, приходившийся Мадлен отцом, – высокий, лысый, сутулый, с отвратительным крючком вместо носа; приходил и каноник Миньон, самый старший из всех и, несмотря на жару, всегда неукоснительно исполнявший все правила, регламентирующие ношение облачений, предписанных лицам его сана; он был тощ как щепка, и наиболее примечательной чертой его внешности были голубые глаза, холодные как лед; последним из них, самым тихим и незаметным, был хирург Маннури – вы узнали бы сего эскулапа по его обыкновению носить на обоих мизинцах кольца из белого золота, украшенные драгоценными камнями.
На сей раз компания собралась обсудить новость, которую добыл аптекарь.
– На этой неделе ко мне зашла мадемуазель Дампьер, – поведал месье Адам. – Как всегда, в компании своей сиделки; и опять жаловалась на женские недомогания, от которых я снова ей прописал то же, что и всегда.
– Но не об этом же вы хотели нам рассказать, дядюшка, – обратился к нему племянник.
– Ну разумеется, – ответил тот. – Дело в том, что ее сиделка рассказывает, будто наш новый кюре, посещая мадам де Бру каждый вторник после полудня, уединяется с нею, то есть с госпожой конечно, в дальней гостиной на целый час, не меньше.
– Неужели этой славной даме нужно столько времени, чтобы поведать обо всех своих грехах? Какие, интересно, преступления могла совершить вдова мирового судьи, что ей приходится…
– Не говорите глупостей. Самый ужасный преступник не стал бы исповедоваться так долго и так часто!
– Ах вот оно что! – вспыхнул прокурор. – Еще одна победа, одержанная этой грязной свиньей в сутане!
Каноник счел нужным порекомендовать набраться терпения и успокоиться.
– Не кипятитесь, друг мой, – сказал он. – Как вы все знаете, я с некоторых пор опять являюсь духовником мадемуазель Сабины Капо…
– Той самой девчонки-горбуньи?
– Именно; но она уже не ребенок. Она, знаете ли, рассказывает мне такие вещи … Скажу лишь, что эта крошка воспылала сильнейшей страстью к нашему кюре.
– Как и все остальные… Как все остальные…
– Да, это так, – согласился каноник, – но тем не менее хочу вам сказать, – продолжил он, – эта Капо совсем не то, что другие. Она… – каноник сделал паузу, подыскивая верное слово, – она рехнулась. Совершенно рехнулась! Она говорит такое, чего я еще ни от кого не слышал, не то что от женщин, а даже и от мужчин; клянусь, преступникам, приговоренным к повешению, и тем никогда не приходило в голову каяться в чем-либо подобном. Она толкует о преступлениях, порожденных невиданной похотью. Ее выдумки заставили бы сгореть от стыда даже невесту дьявола! И все ее мысли вращаются вокруг нашего кюре… Ох, как она его ненавидит!
– Ну и что? Какое отношение может иметь горбатая негодница к нам и нашему плану?
План, конечно, состоял в том, чтобы извести настоятеля церкви Сен-Пьер.
И тут прокурор произнес вслух то, о чем про себя подумали все: возможно, ей как раз и предстоит стать тем самым доказательством, которого так настойчиво требует епископ.
Всего несколько недель потребовалось прокурору и его клике, этому почтенному «синклиту», чтобы убедить Сабину Капо, будто она одержима бесами.
В свои двадцать два года Сабина Капо уже считалась в К*** старою девой. Мать ее давно умерла, и девушка жила вдвоем с отцом, богатым и пользующимся дурной репутацией поставщиком корабельных товаров, в самом роскошном в К*** доме совсем рядом с площадью. Собственно, месье Капо, как правило, отсутствовал – его призывали в Марсель дела и объятия продажных женщин, а когда он отрывался от них и наезжал в К***, они с Сабиной редко разговаривали. За едой они сидели на противоположных концах стола, и ветвистый серебряный канделябр разделял их, словно ширма. Раз в год они обычно ездили на могилу мадам Капо, также храня при этом приличествующее такому случаю молчание.
Месье Капо не находил в себе силы любить изуродованную по воле судьбы дочь, винил себя за это и в результате вконец испортил ее. Сабине прислуживали горничная и кухарка. У нее были самые лучшие платья, скроить которые портным стоило большого труда. У нее всегда водились деньги, которые она могла тратить по своему усмотрению на ярмарке или в лавках на площади, когда отваживалась выйти из дому. Для дочери месье Капо был не более чем источником денег, что полностью совпадало с его собственными желаниями. За многие годы Сабина смогла накопить большой капитал, ибо она еще приворовывала у него. Это стало для нее своего рода забавою. Если бы она была «такою, как все», эти деньги, возможно, стали бы частью ее приданого и пригодились в замужестве, но Сабина не была «такою, как все», и никакое приданое, сколь богатым оно ни слыло бы, не могло сделать ее привлекательной ни для одного жениха. Так сказал ей отец.
