Наталия Терентьева - Чистая речка
Серафима узнала машину Виктора Сергеевича, помахала ему рукой, а потом повнимательнее всмотрелась в девушку, сидящую рядом с ним на переднем сиденье. То есть в меня. Наша классная открыла рот, сделала широкий шаг навстречу машине, но тут ее собака увидела что-то слева и изо всех сил рванула Серафиму вбок. Та, с трудом удержавшись на ногах, побежала за ней, все оборачиваясь и оборачиваясь.
– Упадет – я буду виновата, – проговорила я.
– Я тебя боюсь, Брусникина, кажется, я тебе уже говорил это сегодня, – усмехнулся Виктор Сергеевич и выехал из двора. – Все! Не женюсь ни на ком!
– Не зарекайтесь, Виктор Сергеевич, – покачала я головой.
– Да и правда, Витя, – засмеялся Виктор Сергеевич, поглядывая на себя в зеркальце и при этом подмигивая мне. – Когда такие девочки на свете живут, да еще и у меня в группе занимаются, ни от чего зарекаться нельзя. Все-таки мы с тобой молодцы, да, Брусникина?
Я не понимала, о чем он говорит, на всякий случай согласно кивнула.
Пока мы ехали в детский дом, Виктор Сергеевич рассказывал мне довольно глупые анекдоты, каждый раз извиняясь, что он рассказывать анекдоты не мастер, и что следующий анекдот будет очень глупый, но смешной. На мой взгляд, они все были одинаково глупые и почти не смешные. И я особенно не смеялась.
Перед поворотом к детскому дому он притормозил машину.
– Что, достал тебя сегодня, да?
Он повернулся ко мне и взял за руки. За окном машины было совсем темно. Хорошо, что у нас, хоть место и дикое, нет ни медведей, ни волков. Есть лоси, но их опасаться не стоит. И еще есть полубродячие таджики и узбеки, которые живут непонятно на что и непонятно где. Но в такую грязь и они не пойдут в лес.
Виктор Сергеевич ничего не говорил, только улыбался в темноте.
– Я очень хочу тебя поцеловать, Брусникина, – сказал Виктор Сергеевич и вздохнул. – Но не буду. Потому что я порядочный человек. И… все. Потому что потому.
Я ничего не сказала в ответ. А что я скажу? Я, если честно, устала – от переживаний, от впечатлений (чего только сегодня не было!), от своих противоречивых чувств.
Мы подъехали к детскому дому. Я сказала:
– До свидания, Виктор Сергеевич. Я на танцы приду, – и вышла из машины.
– Да уж, будь любезна! – ответил мне Виктор Сергеевич.
Я взялась за ручку калитки, надеясь, что она еще не заперта изнутри, а Виктор Сергеевич окликнул меня из машины:
– Брусникина!
– Да, Виктор Сергеевич?
Он быстро вышел из машины и подошел ко мне, обнял за плечи.
– В лоб целовать, заботу стереть? – негромко сказал он.
– В лоб целую, – ответила я.
– А-а-а-а… – раздался в этот момент дикий крик.
Я не сразу поняла, что произошло. Кто-то подскочил сзади к Виктору Сергеевичу, пнул его изо всей силы, чем-то ударил, еще и еще. Виктор Сергеевич не упал, но пошатнулся. Веселухин! Веселухин, держа в руках что-то большое, бил Виктора Сергеевича, тот, видя, что это мальчик и один, не дрался с ним, но пытался закрывать голову и отталкивать Веселухина. Веселухин бросил то, что было в руках, и стал махать кулаками, явно пытаясь попасть по лицу.
Он кричал что-то нечленораздельное, но мне не показалось, что он пьян. Он трясся, дрожал, беспорядочно выбрасывал вперед руки, ноги. Наконец, Виктору Сергеевичу удалось скрутить ему руки за спиной. Он слегка пнул его коленом в зад и спросил:
– Тебя в дурку упрятать за такие штучки?
В ответ Веселухин то ли зарыдал, то ли зарычал, я не поняла. На шум из калитки высунулся дядя Гриша:
– Вы чой-та тута? Ой, Брусникина, ты, чо ли? На лямузине на каком…
На самом деле у Виктора Сергеевича машина была неизвестной мне марки, но симпатичная и смешная скорее, не роскошная, не такая, на каких иногда привозят в школу наших самых обеспеченных детей. Не джип. Не очень большая, приземистая, но ловкая и маневренная – по нашей грязи на другой бы мы не проехали. Похожая на ту, на которой разъезжал кротик из чешского мультфильма и весело кричал: «Агой! Агой!» Машина бордово-красная. Не уверена, что это правильный цвет для машины, на которой ездит неженатый молодой мужчина.
– А ктой-та тута у нас дярется? – Дядя Гриша подошел поближе, чтобы заглянуть в лицо Веселухину. – Пафнутя, ты чо? За девку чо ли свою вступилси, это пра-ально, братишка… А то – на лямузинах… А мы ему хрясь и в харю, тудыт яво, а, Пафнутя?
Веселухин, который все это время дергался, пытаясь вырваться, отплевывался, ругался, неожиданно затих. Мне показалось, что он плачет.
– Паш, – я тоже подошла к нему. – Давай уже хватит, ладно? Виктор Сергеевич, у вас как, все в порядке?
– Если не считать пяти выбитых зубов и подбитого глаза, то да, – ответил он и еще раз пнул Веселухина, который приподнялся на карачки. Тот не удержался и упал. Вставать больше не стал, так и остался лежать ничком. Теперь я уже точно услышала, что он плачет, рыдает, лежа лицом в грязи. Когда начинается мокрая осень, вокруг нашего детского дома непролазная грязь.
Я с ужасом посмотрела на Виктора Сергеевича. У него и правда на лице была кровь. В свете единственного фонаря, который был у нас за забором, видно было плохо. Но грязь от крови отличить можно было. Глаз, правда, смотрел у него нормально.
– Зубы? – осторожно переспросила я.
– Да! – кивнул Виктор Сергеевич, вытер рукой кровь и сплюнул. – Лучше бы я, Брусникина, с тобой… гм… ну ты в курсе, чем вот так ни за что получать от сопляка неуравновешенного.
– А ни за чо не быват! – поднял голову дядя Гриша, который присел около Веселухина и что-то ему выговаривал, я только слышала отдельные слова: «Здеся… закроют… наплювай…»
– Виктор Сергеевич, но зубы ведь целы?
– Целы, Брусникина, целы. Ты мальчика своего уговори, чтобы больше так не делал, ага?
– Он не мой мальчик, Виктор Сергеевич, я вам уже сегодня сказала, – негромко проговорила я, чтобы, не дай бог, не услышал взбесившийся Паша. Он полежал, отдохнул, душу отвел, нарыдался, теперь опять вскочит и бросится в бой. Хотя бороться ему не с Виктором Сергеевичем надо, а с самим собой. – Вы будете полицию вызывать?
– А если он не твой мальчик, что ты так за него беспокоишься? – спросил Виктор Сергеевич. – Тебе кого больше жалко, Брусникина?
– Себя, Виктор Сергеевич, – сказала я и сделала то, что хотела сделать целый вечер. Поцеловала его, но не в губы, а в щеку. Гладкую, приятную, хорошо пахнущую, сейчас слегка отдающую кровью и мокрой землей.
Я, и правда, не отказалась бы от такого старшего брата. На которого можно было бы любоваться, которым можно было бы гордиться, который бы меня любил… как брат. И я бы всегда была под его защитой. Но совершенно бы не переживала от того, ночевала ли у него сегодня Вероника или Неля или еще кто-то, в кого он внезапно и безудержно влюбился, выйдя в магазин за хлебом, который ему забыла прислать мама на ужин.
