Наталия Терентьева - Чистая речка
– Что ты замерла? Боишься?
– Нет, – я посмотрела на чайник, который он, дотягиваясь рукой до высокой кухонной стойки, подключал два раза. – А чай не будем пить?
– Чай? – Виктор Сергеевич задумчиво посмотрел на меня, включил чайник в третий раз и снова подсел ко мне на корточках. – Брусникина, поехали, я тебя отвезу. От греха. Ага?
– Ага, – сказала я, думая, как же мне встать, если он сидит передо мной и загораживает мне проход.
Все, у меня сомнений не осталось – я нравлюсь Виктору Сергеевичу. А у меня есть одно удивительное свойство. Мне становится симпатичен человек, если я ему нравлюсь. Ведь больше всего мне нравится в Веселухине, как он на меня смотрит. Есть еще несколько старшеклассников, которые всегда ненароком вьются неподалеку, посматривают, находят повод, чтобы подойти, что-то спросить… И они мне симпатичны. Это не значит, что я с каждым буду целоваться, нет, конечно. Но я про себя знаю – я безответно страдать не буду, как, например, страдает Алёхина о Паше. Даже если Веселухин и обжимается с ней, влюблен-то он в меня, это же понятно.
К тому же Виктор Сергеевич – это не Веселухин и не старшеклассники. Его есть за что уважать. Я его сто лет знаю, он никогда никого зло не ругает, кстати, не ругается матом и не курит, от него не воняет табаком и по́том, даже когда он с нами по сто раз повторяет движения… И вообще, он красивый, у него отличная фигура, он приятный, взрослый… Это повод, чтобы сейчас сделать или сказать что-то такое, чтобы он не торопил меня уйти? Чтобы он остался сидеть на корточках около меня, держа за руки? Чтобы он приблизил ко мне лицо, и я поцеловала его ровные, очень красиво очерченные губы?
Он не уходил, я не отнимала рук. Мне не было так горячо в теле, как днем, с Веселухиным, но крайне волнительно и… любопытно, наверно. И еще приятно, что я ему, очевидно, нравлюсь.
– Да что за ерунда! Мо́рок какой-то! Видит Бог, ничего подобного у меня в голове не было сегодня утром и даже когда позвал тебя на занятие! Брусникина, ты что, колдуешь? Просто приворожила меня, а самой, оказывается, четырнадцать лет!
– Вы собирались быть моим старшим братом, – напомнила я Виктору Сергеевичу, который вдруг, в один миг, показался мне смешным и совсем не взрослым. Не в плохом смысле смешным – симпатично-смешным, но лихорадочно стучать в голове у меня не переставало. Я отобрала у него свои ладони и на всякий случай запихнула их в карманы. – Все, пошли. Кстати, вы обещали мне дать напрокат свой телефон.
– Не напрокат! Нет, ты что! Я тебе его подарю! – Виктор Сергеевич подошел к зеркальной стене, и я узнала секрет его шкафов – они были за этой стенкой, точнее, там была целая гардеробная комната.
Виктор Сергеевич увидел мое удивление.
– Здорово, да? Я сам здесь все спланировал. Красиво у меня, правда?
– Правда. – Я пожала плечами. Я неожиданно подумала, что ведь не знаю, сколько девушек здесь было у Виктора Сергеевича. Он сам сказал со смехом о какой-то Веронике, еще о Неле…
– А вот тут… – Виктор Сергеевич потянул за створку зеркального шкафа, и она неожиданно стала откидываться прямо на него, оказавшись… огромной кроватью, – …тут я сплю. Но! Витя! – Виктор Сергеевич погрозил сам себе пальцем в зеркало, подмигнув мне, – я отражалась в нем вместе со всей комнатой. – Никто сейчас спать не собирается. – Он плотно закрыл створку. – Здорово я придумал?
– Здорово, как в кино.
Виктор Сергеевич усмехнулся и протянул мне телефон.
Я встала:
– Нет, я в подарок не возьму. Я куплю себе телефон, только сегодня уже поздно. Я возьму ваш на время.
– Хорошо, как знаешь. Номер там есть.
Виктор Сергеевич подошел ко мне, вложил в руку телефон, подул на лоб.
– В лоб целовать – заботу стереть… – проговорил он.
– В лоб целую… – продолжила я.
– Ты знаешь это стихотворение? Цветаеву уже читала? – просто изумился Виктор Сергеевич.
– Я же сказала – я не дикая, – пожала я плечами и отступила от него на шаг.
– Постой, – он взял меня за руку повыше локтя. – Не придумывай в голове своей всякой ерунды… Это… Я сам не знаю, что это вообще было со мной. И… что еще будет. И еще… – Он запнулся, отвел глаза.
– Вы хотите сказать, чтобы я не болтала и не хвасталась перед девочками?
– Я начинаю тебя бояться, Брусникина, – не очень искренне засмеялся Виктор Сергеевич. – Но вообще я хотел сказать, что все то, что я говорил в начале, – правда, что ты можешь на меня рассчитывать. Это раз. А два – не накручивай в голове, ладно? И не вздумай бросать танцы.
– Да из-за чего? – теперь уже удивилась я. – Мне нравится танцевать. Это почти самое лучшее, что есть в школе, если не считать литературы и алгебры.
– Какая ты многосторонняя девушка, Брусникина, да еще и красавица впридачу!
– Правда? – Я пожалела, что спросила такую глупость, но уже было поздно. Мне не говорили, что я красавица, я вообще не знаю, какая я.
Виктор Сергеевич снова подул мне в лоб и слегка оттолкнул меня:
– Все, изыди, сатана! Не соблазняй меня больше сегодня! Какая, а… – приговаривал он, пока запирал дверь, и все поглядывал на меня с интересным выражением на лице.
В лифте он сказал:
– Давай загадаем – если сейчас мы Серафиму с собакой встретим – значит, я никогда вообще не женюсь.
Я покачала головой:
– Я думала, вы взрослый человек, Виктор Сергеевич!
– Витя – взрослый человек, – ответил мне Виктор Сергеевич, приглаживая волосы и глядя на себя в блестящую панель лифта, в которой мы с ним сейчас отражались. – И очень порядочный. В чем ты сегодня успела убедиться.
– А что, у Серафимы есть собака?
– Она же нормальный человек, почему бы ей не иметь собаку?
Я не стала объяснять Виктору Сергеевичу, что, с моей точки зрения, Серафима не очень нормальный человек, но, возможно, это субъективный взгляд ученика на учителя. Учителя имеют над нами почти ничем не ограниченную власть. Некоторые наши срываются, начинают отвечать матом, но это вообще тупик. Ну, послал Гоша Серафиму матом, она написала докладную, чтобы его исключили из школы. Его ругали страшно, орал директор, колотилась завуч, тряслась так, что ей потом плохо было, – главное, из-за чего? У Гоши язык без костей, говорит, что знает. А оскорбить можно и без мата, и гораздо хуже, кстати. Гошу, разумеется, не исключили. Куда он пошел бы? Ему же надо доучиться хоть как. И вот теперь Серафима его ненавидит больше, чем раньше. И заодно меня, Веселухина, молчаливого Артема…
Когда мы выезжали из гаража, навстречу нам появилась до боли знакомая фигура – я слишком хорошо знаю это красное пальто в стиле летучая мышь с черным каракулевым мехом на воротничке. Серафима вела на поводке огромную лохматую собаку, чем-то напоминающую ее саму, хотя Серафима никогда не бывает лохматой – она стрижется коротко и оставляет только бакенбарды, которые всегда красит в другой цвет, чем остальные волосы. Если волосы у нее красные, то бакенбарды будут желтыми. Если волосы фиолетовые, то бакенбарды могут быть черными или, наоборот, белыми, как будто Серафима поседела от мук, причиняемых ей Гошей и другими имбецилами, которых она должна учить неизвестно зачем.
