Павел Санаев - Хроники Раздолбая
— Ничего! Рядом девушек нет? Надо найти такую шалаву, чтобы на самолетах мотаться?
— Галчоночек, что ты себе позволяешь? Почему «шалава» сразу? — заступился дядя Володя.
— А чем она так манит? Я скромная была, ко мне из других городов не летали. Летают к тем, кто на передок полегче.
— Ты в Евпатории отдыхала, я к тебе, скромной, два раза летал. Хватит парня смущать.
— Пусть лучше смущается, чем алименты платит. Мне с этой Дианой все по голосу ясно.
— По голосу? — насторожился Раздолбай.
— Звонила уже из Риги, кошкой мяукала. Завтра перезвонит.
— Галя, можно тебя на минутку, — требовательно позвал дядя Володя и закрылся с мамой в комнате.
— …а что он… почему к ней… — долетел из-за двери возмущенный шепот мамы.
Оставив родителей спорить между собой, Раздолбай вбежал в свою комнату и сплясал такой неистовый танец, что у него екнули внутренности.
— Диана звонила! Фрак сработал! — ликовал он.
— Видишь, как ты рад. А если бы ты изменил своему чувству с той девушкой, эта радость была бы испорчена, — тихо проговорил знакомый внутренний голос.
— Господи… — благодарно подумал Раздолбай.
— Да.
— Я не могу поверить. Эти мысли… они мои и словно не мои… Господи, неужели ты есть и помог мне?
— Да.
— Я говорю с тобой, а не с собой?
— Да.
— И ты всегда рядом, я всегда смогу обращаться?
— Да. Да. Да.
На третьем «да» у Раздолбая сами собой брызнули из глаз слезы, и он повалился на кровать, первый раз в жизни узнав, что такое плакать от счастья.
— Бог есть! — думал он. — Бог есть и помог мне. Теперь я знаю, что на свете есть Бог.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Доброе утро, Бог! — хотел сказать Раздолбай, проснувшись на следующий день, но постеснялся. Вчерашняя эйфория скукожилась за время сна, и в существовании высших сил он уже сомневался.
«Мало ли совпадений бывает, — думал он. — Я хотел, чтобы все само разрешилось, и так вышло, но это ничего не доказывает. Да и голос этот тоже никакой не голос…»
— Я здесь! — напомнил о себе внутренний собеседник.
— Конечно, здесь. Куда ты денешься, если я сам с собой говорю?
— Раньше ты говорил себе что-то подобное? Например, когда хотел унизить священника на вокзале. Сейчас бы я сказал тебе: «Не делай этого, потому что ты ничего про это не знаешь и не имеешь права судить», а тогда у тебя и мыслей таких не было.
— Священники — суеверия.
— Ты ничего об этом не знаешь.
— Прикольно самому с собой общаться стало! — усмехнулся Раздолбай.
Он и раньше вел мысленные беседы, обдумывая ту или иную проблему, но это было, как играть в одиночку в шахматы, поворачивая доску туда-сюда. Теперь же за другую сторону как будто играл опытный шахматист, каждый ход которого был неожиданностью.
— С мамой помирись, — потребовал этот непредсказуемый партнер.
— Я с ней не ссорился.
— Она переживает.
— Сама первая накинулась.
— Ты улетел, не предупредив, и она накинулась. Если бы ты сразу ей все рассказал…
— Ладно, я поговорю. Но если она опять начнет пилить, пойдешь ты у меня со своими «умными» советами знаешь куда! — разозлился Раздолбай, не понимая, что с ним происходит.
Ему нравилось иметь внутренний голос, который обещает Диану, но совершенно не хотелось, чтобы тот начал им командовать.
— Голос в голове сильнее меня — это к психиатру! — сердился он.
— А обращаться к этому голосу с просьбой дать Диану — не к психиатру?
— Это разное.
— Просить можно только у того, кто сильнее. Хочешь просить, умей слушаться.
— Ну, это уже слишком!
Внутренний голос, призывающий слушаться, показался Раздолбаю шагом к сумасшествию, и он испуганно приказал ему замолкнуть. Голос исчез, словно его никогда не было. Сознание Раздолбая снова стало единым, и все мысли принадлежали только ему.
— Значит, я себя все-таки контролирую, — успокоился он. — Кстати, помириться с мамой — разумная мысль. Все равно я рано или поздно снова соберусь в Ригу, и надо ее к этому подготовить. А про голос надо будет с Мишей поговорить. Нормально это вообще — такие диалоги вести, или можно раздвоение личности заработать?
Мама жарила у плиты оладья с яблоками. Дядя Володя уехал на работу, и момент для разговора был подходящим.
Раздолбай пришел на кухню, заварил растворимый кофе и принюхался к душистому дыму со сковородки.
— Оладушки вкусно пахнут. Можно взять?
— Бери, я же тебе пеку.
— Мам…
— Ну?
— Ты про Диану зря плохо думаешь.
— Я про нее вообще ничего не думаю — много чести. Я про тебя думаю, почему таким эгоистом растешь.
— В чем эгоизм?
— Ты знаешь.
— Я тебе позвонил вечером, сказал, что я в Риге. Сразу предупредить не мог, потому что уехал спонтанно. Товарищ предложил — я согласился.
— Что за товарищи такие, которые на ночь глядя в другой город увозят?
— Мы про товарищей будем говорить или про мой эгоизм?
— А это все вместе! Сам растешь недорослем безответственным и товарищей таких выбираешь.
Раздолбай закатил глаза к потолку, с трудом удерживаясь, чтобы не наговорить маме резкостей. «Спокойно…» — снова напомнил о себе внутренний голос, и в памяти замелькали фрагменты воспоминаний — вот мама приезжает к Раздолбаю в летний лагерь и он мчится к ней навстречу, чтобы с разбега обнять ее… вот она ласково называет его медвежоночком… а вот дарит ему на десятилетие маленький сверток, в котором оказывается неказистая пластмассовая коробочка с двумя кнопками. Раздолбай разочарованно жмет на одну из них, и из-под дивана жужжащей черепахой выползает радиоуправляемый луноход на батарейках — он восторженно вокруг него прыгает, а мама смеется и целует его в макушку.
«Куда это все делось? — с грустью подумал Раздолбай. — Когда мама перестала быть самым любимым другом? Тогда, когда, заглянув в дневник, сказала ледяным голосом: „Поздравляю с первой тройкой“? Или когда после веселого дня рождения одноклассницы встретила их компанию на ночной улице и при всех потащила его, пятнадцатилетнего, домой за шиворот?»
— Мам… — начал он говорить, но в горле у него словно выросла преграда, в которую уперлись тысячи слов. Он хотел сказать, что, несмотря на ссоры, все равно ее очень любит. Любит больше всех, даже больше Дианы, потому что Диана пока еще совсем чужая, а ближе мамы у него никого нет. Он сказал бы это, но преграда в горле не пускала слова, и они стали прорываться через глаза непрошеными слезами, которые Раздолбай стыдливо поторопился скрыть.
