Дитер Форте - Книга узоров
Жанно, Элизабет и Фридрих подрастали, и рядом с ними были Густав и Фэн, Якоб и бабушка Тинес, добряк Герман и Вильгельмина, при этом никто персонально не занимался их воспитанием, о них заботились все, у кого руки доходили, и кто во что горазд. Фэн кормила их и одевала, Густав внушал им философский взгляд на мир и анархистские убеждения, бабушка Тинес выполняла роль доброй старушки советчицы, и к ней они шли со своими детскими бедами, Вильгельмина при всякой необходимости снабжала их деньгами, Якоб рассказывал им сказки обо всех богатствах мира, собранных с помощью его метлы и возвращенных владельцам, а добряк Герман помогал им делать уроки, да и сам попутно узнавал что-нибудь новенькое.
Так что родителей в общепринятом смысле слова у них не было, никто не следил за тем, чтобы они прилично себя вели, чтобы были опрятно одеты, никто не спрашивал, чем они сейчас заняты и что собираются делать, никто не интересовался, откуда у них деньги. Поскольку во всем этом семейном клане каждый делал то, что хотел, и то, что ему вздумается, – все трое росли в обстановке максимальной свободы.
Никто не заметил, как Жанно отправился в Базель, чтобы повидать своего родного отца. Эта мысль пришла ему в голову прямо на главном городском вокзале, когда он всего-навсего собирался ехать в Кельн. То, что Жанно исчез, семья заметила только через четыре дня, когда пришло письмо из Базеля. Жанно всегда был тихим и замкнутым, ранимым и неразговорчивым, любил уединяться и вел свою, особую жизнь. Над его кроватью висели все фотографии матери, которые он только смог собрать, и он считал, что все они принадлежат ему. Портреты в черных, золотых и серебряных рамках, роскошью напоминавшие церковный алтарь, и с каждого улыбается Ивонн, тут же болтались украшения, которые она когда-то носила. Густав, который в обращении с Элизабет и Фридрихом бывал порой груб и прямолинеен, проявлял в отношениях с Жанно странную робость. Увидев Жанно, он видел глаза Ивонн и тут же умолкал. Если бы Ивонн не повстречалась ему в Женеве, то она была бы до сих пор жива, – вот какие потаенные мысли вертелись у него в голове, но вслух об этом он никогда не говорил, и вообще эта тема была под запретом. Как и сам Жанно. Жанно позволялось делать все, что он хочет, и он молчаливо существовал в своем собственном мире.
Во втором письме из Базеля сообщалось, что Жанно намеревается обучаться на золотых дел мастера на ювелирной фирме своего родного отца. Густав считал, что не имеет никакого права препятствовать его желанию, ко всеобщему удивлению, смахнул со щеки слезу и что-то пробормотал про лицо Ивонн, таким его раньше никто не видел, но затем, чтобы снять неловкость, он прикрылся фразой: «Умелые руки – золотое дно». Учитывая его собственные несвершившиеся прожекты, можно было считать произнесенные слова плодом его горького жизненного опыта, и его детям, Фридриху и Элизабет, еще предстояло ощутить этот опыт на себе.
Элизабет, голубоглазая блондинка, симпатичная, пухленькая, была настоящей бестией, как называл ее Густав. Смешливая, задорная, всегда сияющая, она без всякого труда могла выжать из себя слезы, которые крупными каплями катились по щекам, производя впечатление безутешного горя, и вот так, смеясь и плача одновременно, она добивалась чего угодно. Когда какой-нибудь, выражаясь языком Фэн, «плюгавый кавалерчик» в лаковых штиблетах и лайковых перчатках заходил за нею, чтобы сопроводить на танцы, Густав высовывался из окна и орал ей вслед: «Веди себя как положено, а то башку намылю!» Элизабет сияла, улыбалась и рыдала, и все сходило ей с рук. А если ее ловили на какой-нибудь хитрости, то она немедленно разыгрывала святую невинность и притворялась простофилей. Тогда она вела себя как сущий ангелочек. Помимо этого, у маленькой Эльзхен обнаружилась тяга к высшему обществу, к соблюдению приличий, она хотела быть настоящей дамой, а сведения черпала в иллюстрированных журналах, первым эту тягу ощутил на себе Фридрих. «Веди себя прилично», – шипела она, если Фридрих стоял рядом с ней, засунув в карман даже одну руку. «Веди себя прилично», – шипела она за обедом, если Фридрих наливал себе тарелку до самых краев. С накрашенными ногтями и завитыми волосами, она сидела за столом и, стараясь держаться прямо и изящно, упражнялась в умении есть устрицы, к ужасу Фэн, которая никогда в жизни такого не видала. Когда белокурые кавалеры Эльзхен, с орхидеями в петлицах, теперь уже шпалерами стояли под домом, не спуская глаз с окон, Густав объявил свою знаменитую панацею, которая помогала от любой дури: «Умелые руки – золотое дно», пусть Элизабет отправляется учиться на портниху. Поскольку ей, баловню судьбы, как обычно, повезло, то она сразу оказалась в знаменитом Доме мод недалеко от Кенигсаллее, и уже через несколько месяцев ее обучение портновскому мастерству прервалось. Среди тканей, платьев и модных моделей она чувствовала себя как рыба в воде и начала сама предлагать эскизы моделей и подыскивать нужные ткани, это доставляло ей огромное удовольствие, у нее обнаружился талант, а поскольку сам молодой хозяин модного дома поощрял ее попытки, она вскоре, оставшись после работы, сочинила вместе с ним целую коллекцию на следующий сезон.
Фридрих, с курчавыми волосами и, по мнению Густава, почти римским профилем, нос и подбородок словно на старинной медали, сообразительный, все схватывающий на лету, с насмешливым взглядом умных глаз и приветливой улыбкой, ничего в этой жизни не боялся, ему уже ребенком слишком много пришлось пережить. Небольшого роста, подвижный, сильный, отчаянный сорвиголова и проныра одновременно, Фридрих мгновенно ориентировался в любой ситуации, быстро реагировал на перемены, сразу ухватывал суть вещей, скрывавшуюся за словами, он был, как нарочно, создан для тех времен, когда на человека, ведущего размеренный образ жизни и имеющего постоянную работу, смотрели как на бога. Фридрих везде умел пристроиться, всюду находил спасительную лазейку, всегда умудрялся разнюхать местечко, где можно подзаработать, то здесь поднесет, то там подсобит, и вечно вел какие-то мелкие торговые делишки; если людям срочно что-то требовалось, то они просто спрашивали Фридриха, и почти всегда Фридрих мог все достать. Еще в раннем детстве он постоянно ходил на добычу вместе с Фэн, он с малолетства знал, как все в жизни устроено и на что бывают способны люди, если хотят выжить. И то, что он повидал, подействовало на его взгляды; его легкомысленная жизненная позиция: «Завтра хоть потоп» – сформировалась очень рано. Что будет завтра, он себе представить не мог, завтра было для него столь же далеким, как страны Востока, сказочно далеким. Кто его знает, что будет завтра, ни один человек не знает, оставалось только безнадежно махнуть рукой. Жизнь заключалась только в том, что есть сегодня, «что есть, то и есть», синица в руке, а за журавлем пусть другие гоняются.
Он быстро соображал и быстро считал, поэтому в каждой сделке победа бывала обычно на его стороне, но он все равно пользовался всеобщей симпатией. Порой ему случалось, сохраняя вполне дружелюбный вид, влепить кому-нибудь затрещину, но всерьез на него никто не обижался, наоборот, его любили еще больше, ведь какие россказни можно было об этом распустить, о том, как будто бы он, как честный человек, подбил кому-то глаз, тому, кто пытался его надуть, а когда его призывали к ответу, он лишь вежливо отвечал: «А вы что, не заметили, что он мухлюет?» Все истории о нем заканчивались присказкой: «Ну, на него сердиться нельзя» – и, несмотря на всю его ветреность, друзей у него было хоть отбавляй. Он знал каждого, он знал, где что можно достать, а где что продать, он был гениальным продавцом, и, поскольку он был так ловок, всякий, кому требовался помощник в магазине, в первую очередь думал о Фридрихе. Он приходил, за один день осваивался настолько, что уже через неделю мог сам успешно вести дело. Однако эта феноменальная способность быстро входить в курс дела и разбираться в нем омрачалась, к великому сожалению, тем, что через две недели он уже начинал подыскивать себе новое занятие, начинал интересоваться уже чем-то другим, ибо то, чем он в данный момент занимался, теперь было ему известно, и он начинал скучать и предпочел бы заняться чем-то другим. Он был перекати-поле, то здесь, то там, и везде его любили, всюду ему были рады, он был всегда под рукой, только на свой лад, и к тому же он был рубаха-парень и тратил деньги так же легко, как и зарабатывал, всегда в компании друзей.
Он обладал поразительной способностью входить в положение каждого человека, внимательно выслушивать любого, соглашаться с ним, вникая в его взгляды и воспринимая всерьез его образ мыслей, поэтому в душе этих людей теплилась благодарность, им казалось, что они наконец-то встретили понимающего человека, который воспринимает всерьез их самих и их взгляды. Для Фридриха, который с молоком матери на всю жизнь воспринял в родном Обербилке неумолимое ощущение реальности, абсолютную трезвость по отношению к людям и миру, все эти люди были невинными болтунами, милыми безумцами, неповинными в том, что никто не объяснил им, как все в мире на самом деле устроено, и поэтому теперь с ними приходилось обращаться как с неизлечимо больными, терпеливо их выслушивать, оберегать их от слишком ясных мыслей, защищать их от реальности, ведь они были так счастливы, лелея свои сумасбродные взгляды, а если и страдали иногда, то ни за что бы не согласились расстаться со своими страданиями. Кто имел право их переубеждать? И какие убеждения надлежало им внушать? И где в таком случае истина? Фридрих очень рано понял, что большинству людей необходимо какое-то конкретное представление о мире, пусть даже ложное. Если они к тому же во все это свято верили, тем лучше. Сам он безо всякого труда мог освоиться в любой действительности и любую действительность мог себе представить, потому что знал, что это всего лишь мысленное представление, которое не имеет к реальности никакого отношения, тут у него была прививка на всю жизнь, поэтому он мог безо всякой опасности для себя вдумываться в забавный ход мыслей других людей, хотя он был немало удивлен, узнав, какие непостижимые хитросплетения мыслей наглухо застряли в иных головах, сколько там всякого туману, который мешает людям просто и ясно видеть и слышать мир, открытый их глазам и ушам. Но этот мир можно было толковать очень по-разному, у каждого имелась своя уникальная интерпретация, рассказ о которой всякий раз завершался словами: «Разве я не прав?» И Фридрих отвечал: «Конечно прав» – и при этом заговорщически подмигивал другому приятелю, стоящему рядом, что означало: разумеется, прав ты, а не он.
