Алексей Леснянский - Ломка
— Сколько тебе лет?
— Андрею — девятнадцать, Спасскому — тысяч пять.
— Что я могу для тебя сделать хотя бы?
— Постриги меня наголо, чтобы никто, слышишь, никто и никогда не пожалел меня за то, что я седой от любви к людям.
— Или упрекнул, — задумчиво сказал Володя.
— Молоток. Ты всё правильно понял… А почему ребят не видно?
— Да дрыхнут, чертяки, — ответил Володя. — Вчера перебрали малость.
— А мы вот бодрствуем с тобой, хотя это спорный вопрос.
— Надо в лагере убраться. Смотри, сколько мусора после вчерашнего осталось. Банки, бутылки, бумажки везде валяются. Никакой культуры пития. Обыкновенная пьянка, как обычно.
— Мимо цели, Володя. Вчера не тела, а души пили.
— Мимо цели, Андрей. Скажи, когда у нас пили тела… Вот было бы у нас так, как в Германии. У них есть такой закон, что после себя надо чистоту оставить, а мы же…
— Внутреннюю чистоту привыкли хранить, — перебил Андрей. — А по их закону я бы пальцем не пошевелил, ни одной бумажки бы с земли не поднял.
— Только сорят все, а убирать приходится двоим… Но кто-то же должен
— И хорошо, что не обязан.
Парни очистили от мусора половину лагеря, когда из лесу на поляну вышел дядя Петя Вельяминов. Он был взбешён:
— Спите, сволочи? Головорезы! Я вам покажу поход! Мой пацан водки в рот не брал, пока вы его не споили! Зачем я отпустил его с вами? Зачем? Он сказал мне, что вы нормальные ребята, а по утру кое-как дотащился до дома! Скорую пришлось вызвать! Вы слышите меня?! Он чуть не умер! Пластом лежит!
Заспанные ребята вылазили из палаток и подходили к дяде Пете. Их головы разрывало от похмелья, и они никак не могли понять, что происходит. Помятые и раздавленные криками, с торчащими в разные стороны волосами, мучимые нестерпимой жаждой и поганым привкусом во рту, они переглядывались между собой и не находили, что ответить человеку, который обвинял их во всех смертных грехах
— Если с Колькой что-нибудь случится, я вам всем голову поотрываю! И где ваш главный? Пусть выйдет! Я хочу в его наглую рожу посмотреть! — закричал дядя Петя.
К горлу Андрея подкатил жуткий комок, а из груди вырвался стон.
— Не ходи, Спас. Я пойду, потому что мы недавно определились, что главный — я! — сказал Володя. — Помнишь наш договор?
Андрей отрицательно покачал головой, улыбнулся и показался из-за палатки:
— Говорит и показывает Сибирь! На фронтах необъявленной войны никаких изменений! На кайбальском участке из-за непродуманных действий неопытного командования большие потери! По законам мирного времени за халатность полагается…
— Не он! — очнувшись, закричал Митька. — Не он, дядя Петя, а я его напоил! Я ему стопку за стопкой наливал!
— Они тебе оба врут, дядя Петя, — заметил Забелин. — Я один из всех знал, что Колька со спиртным сталкивается в первый раз, а молчал.
— Один поил, другой молчал, а я видел, как ему плохо в палатке, но не помог… Думал, что обойдётся как-нибудь. Не обошлось, — сказал Данилин.
— А я за напитки с самого начала отвечал, — вмешался Санька. — Можно было водки в мизерном количестве набрать и сделать упор на соки. Разве бы Митька напоил Кольку томатным соком? Так что я виноват, ребята.
— А я вообще за границу лагеря смылась, — неожиданно для всех сказала Козельцева Галя. — Подумала, что в лесу, где не пьют, не дерутся и не мучаются от бодяги, мне лучше будет. Я показывала тополям, как страдает Колька, но они не понимали меня и, кажется, просто подсмеивались над всеми нами.
— Чё ж вернулась? А может, от меня сбежала? — спросил Сага.
— Может, и от тебя. А может, и от самой себя.
— Странная у вас круговая порука, — с удивлением произнёс дядя Петя и пожал плечами. — Так кто же всё-таки виноват?
— Я-а-а-а-а-а! — хором прозвучал ответ, и эхо не распространилось через глухую стену закостеневшего в вечном молчании кайбальского леса.
***
— Пожа-а-ар! Забелины горят! У Забелиных баня горит! Анто-о-оха! — ворвался в клуб Данилин Олег.
— На улице ветер, а у них баня к дому примыкает, — сказал Митька.
— Слава Богу, что хоть все на танцах. Бежим! — бросил Андрей.
Пожары в деревнях являются самым страшным бедствием. Они превращают в пепел заборы, с треском взламывают амбары, уничтожают домашний скот. Даже железо трусит перед огнём. Дети пламени — искры — отскакивая от занявшегося дерева, всегда голодны. Они сотнями гибнут в раскалённом воздухе, но часть из них непременно находит щели, перепрыгивает через надворные постройки и начинает охватывать новые пространства. Поначалу беззащитные и слепые, искры боятся подошвы сапога, но через считанные минуты они уже не страшатся ничего, кроме паники. Беззубые в первые секунды жизни, они лижут легкопереваримое сено, а потом набрасываются на избы, начинают вгрызаться в древесную плоть и растут как тесто на опаре, показывая объятым ужасом людям красные языки.
Выстроившись в цепочку от колонки до дома Забелиных, ребята передавали вёдра с водой. Шумный клуб опустел. Дом культуры не покинула только Надежда Ерофеевна, пытавшаяся дозвониться по "01".
Митька, Андрей, Брынза, и Бакаев, задыхаясь от горького дыма, уже не обращали внимания на сгоревшую баню и сбивали пламя на стайках. Они не заметили, как Сага проскользнул мимо них и, чвакая новенькими туфлями по свиному навозу, начал гоняться за розовыми визжащими поросятами.
— Успокойтесь, придурошные! Я же вас спасти хочу! — воскликнул он и в падении накрыл два тёплых комочка.
— Идиот! Это же свиньи! Их всё равно бы когда-нибудь зарезали! — закричал Брынза, увидев Сагу с поросятами, зажатыми в подмышках.
— Это я буду свиньёй, если не вытащу их! — огрызнулся Сага в ответ, бережно опустил на землю драгоценные свёртки и снова скрылся в дыму.
Он шнырял туда-сюда, пока не вызволил из огненного плена всех поросят до единого. Чёрный от копоти, он отобрал ведро у Сердюк Олеси и занял место по правую руку от Брынзы. Он как бесноватый заливал огонь, внутренне улыбался и думал о том, что теперь долгое время не будет ходить на танцы, потому что другой парадной одежды у него нет, а та, которая на нём, превратилась в робу. Сага знал, что никто из ребят не станет смеяться над ним, но от этого было не легче. Сейчас его заботили предлоги, под которыми надо будет оставаться дома на протяжении нескольких месяцев, пока родители не купят ему новую одежду. Сага не чувствовал боли от ожогов, его обжигал стыд за свою бедность, и он благим матом заорал на Брынзу, который, по его мнению, медленно работал руками. Потом, стиснув зубы от заклокотавшей в груди обиды, Сага закричал на цепь, которая, по его словам, передавала вёдра как черепаха и вообще никуда не годилась. Чем больше разгоралось пламя, тем больше он ненавидел себя и жалел свою мать, которая батрачила на дойке за три буханки хлеба в день и не могла себе позволить себе ту проклятую жёлтую кофточку, высмотренную ею в магазине промтоваров. Сага понимал, что теперь она долго не купит её, потому что станет откладывать деньги на одежду для того, кто из-за своего легкомыслия ввязался в тушение пожара, зная, чем это может обернуться для китайских джинсов и кожаной жилетки.
Когда Сага со всех ног бежал к дому Забелиных, он ни грамму не сомневался в том, что на пожаре потеряет уважение к себе. Он мог бы незаметно для всех улизнуть, мог наполнять вёдра у колонки, до которой не долетали искры, или расположиться где-нибудь в центре выстроившейся цепочки, чтобы на следующей недели иметь возможность прийти в клуб. Только если бы он так сделал, то на следующее утро проклял бы себя, потому что Митька, Брынза, Спас и Бакаев, бежавшие рядом с ним, направлялись именно к эпицентру пожара, где было опаснее всего. Эта четвёрка, у которой, как и у него, в карманах свистел ветер, опередила остальных и по неписаному закону деревенской взаимовыручки должна была отыскать хозяев в кромешном аду пожара, разобрать имеющиеся в наличии вёдра, а потом остаться на переднем краю рассвирепевшей стихии. Они так и поступили, и Сага не отстал от них. Да, у Андрея, конечно, водились деньги, — но у остальных-то?
Теперь, когда были спасены поросята, Сага был удовлетворён: завтра он не проклянёт себя, он просто будет себя презирать, потому что у его несчастной матери неблагодарный сын. Она у него добрая и, конечно, не сорвётся на нём за испорченные вещи, а лучше бы накричала, избила бы его. Нет же, она станет его жалеть, а это для него хуже самой смерти.
Воспользовавшись понтоном из горящих и обрушившихся досок, огонь перекинулся на дом. В том, что без помощи пожарных усадьба Забелиных сгорит дотла, не сомневался уже никто, кроме Саги, для которого всё мировое зло соединилось на пожирающем огне. Потеряв голос от крика, он начал хрипеть на своих товарищей, у которых от бессилья перед разбушевавшейся стихией стали опускаться руки.
Плюнув в адрес неповоротливой цепи, Сага носился от колонки к полыхающему дому, умудряясь набрать воду даже в рот, чтобы заливать огонь как привычными, так и не совсем привычными способами. С пожаром боролись все, а Сага — не на жизнь, а на смерть.
