Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1
— Вот я уеду, и никто смеяться не будет.
И она снова, для его утешения, повторила в конспективном виде все свои доводы. Она уедет в Москву, окончит институт, к этому времени он поступит в лесотехнический институт, и тогда они встретятся…
— А сейчас, выходит, образование не позволяет…
— Нет, Тарас, не то. Как вы не понимаете? — уговаривала его Марина. — Надо проверить себя, прочно определить свое место в жизни. Будем переписываться, встречаться. Мы станем вполне достойны друг друга.
Тарас сказал, глядя на нежное пламя заката:
— Кончится тем, что я унесу вас… вот этими руками.
Она посмотрела на его могучие, чуть вздрагивающие от сдерживаемой силы ладони с темными пятнами смолы, и ровным голосом ответила:
— Да. Тогда, наверное, этим все и кончится. Я не люблю пасторалей и грубой силы. Вы это знаете.
А на другой день она уехала в Москву.
Проводив Марину, Тарас и Женя возвращались со станции. Они пошли почему-то не обычной дорогой, а свернули на широкую просеку, такую ровную, что она казалась стрелой, стремительно летящей в синеватую зыбкую от зноя даль.
Просека вела прямо на площадку строительства бумажного комбината. Через некоторое время здесь будет железнодорожная ветка, по которой легко и удобно можно будет доехать до Бумстроя за два-три часа.
Идти по моховым болотистым местам было трудно, а для человека, не знающего тайги, просто невозможно. Женя немного отстала от Тараса, который не выбирал дороги, но шел именно там, где лучше всего пройти. Но вот вышли на пригорок, поросший оленьим мхом — седым ягелем, идти стало легче, и Женя догнала Тараса.
— Шел бы потише… — попросила она.
Не отвечая, Тарас сбавил шаг.
Женя подумала: переживает.
Дошли до пятой диспетчерской, где через просеку проходит лежневая дорога. Вековые ели раскачивают мохнатые свои лапы в седых космах мха над деревянной крышей избушки. Здесь живут воспоминаниями. Они, подобно комариным полчищам, таятся в местах, недоступных солнечным лучам, и ждут своего часа. Дождавшись, нападают мгновенно, наваливаются всем скопом и терзают без жалости податливое на грусть по ушедшему человеческое сердце.
Подавленные печалью воспоминаний, Тарас и Женя остановились. В диспетчерской звонил телефон, и новая, малознакомая девушка, занявшая место Марины, неуверенно отвечала:
— Ясно. Приму на запасной. Прямо пропущу десятую. Порядок?
Тарас прикурил от своей собственной папиросы и, сосредоточенно глядя на струйку дыма, сказал:
— Завтра уеду на Бумстрой. Требует меня к себе Виталий Осипович.
У Жени вдруг неспокойно встрепенулось сердце: «А меня не требует, — подумала она, — без меня он может жить. Но зато я без него не могу». Она тоже посмотрела, как поднимается голубой дымок от Тарасовой папиросы, и попросила:
— Возьми меня!
Занятый своими мыслями, Тарас не успел ответить. Женя нетерпеливо проговорила:
— Не возьмешь? Сама уйду. Пешком. Дорожка-то до самого места вон какая пряменькая…
Тарас усмехнулся, и глаза его грустно потемнели:
— Ну собирайся, раз ты такая…
Да, она такая. Ее никто не зовет, а она все равно едет туда, где живет ее любовь. А как же иначе? Уж если она сумела сломать столько преград на пути к любимому, разве сейчас что-нибудь остановит ее? Девчонкой-несмышленышем привезли ее сюда, спасая от войны, дали ей трудную работу и скудный тыловой кусок хлеба, а все остальное, что требуется человеку, завоевала она сама: и товарищей, и уважение, и любовь. Завоевала сама и отдавать не намерена.
Кончилась война, люди — и фронтовые и тыловые — жадно устремились в свои родные места. Первым уехал Мишка Баринов, отчаянная голова и замечательный шофер. Прощаясь, он посмотрел на Женю горячими цыганскими глазами из-под крутого чуба и тоскливо сказал:
— Последний раз спрашиваю: поедем со мной на вечное счастье?
— У меня уже есть счастье, — ответила Женя, — может быть, на век, может быть, на один день.
Мрачным голосом Мишка предсказал:
— Засохнешь ты около своего счастья. Я знаю, об чем ты мечтаешь… На Виталия Осиповича надеешься. А он на счастье издали смотрит прищуренными глазами. У него в голове промфинплан. Ты это учти…
Уехала Клава, старший диспетчер, уехал на свою солнечную родину Гоги Бригвадзе, наконец уехала Марина. Уехали многие, но не все. Некоторым некуда ехать, а некоторые здесь, в тайге на севере диком поставили свой дом. Нет еще у Жени своего дома, но она уверена — будет. Будет дом в том таежном городе, которого пока еще нет, но который появится, потому что его строит очень любимый человек. И Женя обязана помогать в его трудном деле.
Иван Петрович Дудник, прощаясь с Женей, сказал:
— Ну, будь счастлива. Заработала, заслужила. А если что не так получится, возвращайся. Ты ведь таежница, закаленная.
Он, большой, громоздкий, вышел из-за стола и поцеловал Женю в лоб, как маленькую.
Она растерялась и заплакала. И волнение ее было так велико, что когда прощалась с конторскими служащими, то ревела без всякого стеснения. Ее усадили на деревянный диванчик около кассы и отпаивали водой. Здесь, наверное, она вылила все слезы, потому что, целуясь на прощание с Валентиной Анисимовной, уже не плакала. Удивленная Валентина Анисимовна заметила это:
— Ты, Женичка, молодец, взрослая становишься.
Потом прощалась с подругами по общежитию и уже вечером зашла к Петровым.
Это была не обычная семья. Она возникла из трех, разбитых войною семей. Не родством спаяна она, а влечением сердец исстрадавшихся, измученных, жаждущих тепла и ласки. И это влечение оказалось сильнее чувств родства.
Если человек перейдет через все муки, все страдания, вынесет все пытки, переживет смерть близких и вдруг увидит, что все он преодолел, что самое страшное позади, — как дорого для него станет тепло мирного дома! Как потянется он сердцем к родному сердцу!
Он не забудет, никогда не забудет пережитого и сделает все возможное и невозможное, чтобы оно не повторилось.
Жизнь семьи Петровых началась после войны. Все они крепко держались друг друга, и в этом было столько настоящей родственной любви, что никогда никто не поверил бы, что они, в сущности, чужие люди.
Чужие? Гриша помнит, как ждали приезда Ульяны Демьяновны с детьми. Нервно поглаживая черные усы, Афанасий Ильич как-то странно покашлял и объявил:
— А я, знаешь, Гриша, решил… с Ульяной мы решили…
Гриша поспешил прервать это трудное объяснение:
— Да знаю я.
— Знаешь? Кто сказал?
— Сам знаю. Она хорошая, Ульяна-то Демьяновна.
— Вот и ладно, — обрадовался Афанасий Ильич. И уже строго предупредил: — Значит, ты к ней по-родственному, как к матери…
— Ну не сразу…
— А ты, Гриша, постарайся. Натерпелась она. Ты пойми, дети ведь, — уговаривал Афанасий Ильич и, волнуясь, думал, как это у него у самого получится, по-родственному?
Но вот приехала Ульяна Демьяновна, и все получилось само собой, как и должно быть. Гриша первый подбежал к вагону и подхватил на руки тоненькую бледнолицую девочку с остренькими коленками. Она показалась ему такой легонькой и, как сухая сосновая веточка, хрупкой, что сердце его сжалось от боли и злобы: довели гады.
Он полюбил ее с этой самой первой минуты, как, наверное, любил бы сестру, если бы она у него была.
Девочка сказала, сощурив темные глаза:
— Я знаю: ты — Гриша.
Он поставил девочку на перрон и, держа ее за руку, смотрел, как Афанасий Ильич одной рукой прижимал к себе маленького лобастого мальчика, а другой ожесточенно сбрасывал на перрон какие-то узлы и кошелки. Потом оказалось, что все эти вещи принадлежали другим пассажирам. Ульяна Демьяновна привезла один только небольшой сверточек с бельишком, которое дали ей в детском доме.
Когда Афанасий Ильич сообразил, что он сбрасывает чужие вещи, то сразу притих, отошел в сторону и стал рядом с Гришей. Оба они смотрели на Ульяну Демьяновну. Она секунду помедлила и певучим своим голосом сказала:
— Ну, здравствуйте, хорошие мои.
И просто, как жена, приехавшая к мужу, закинула одну руку за его шею и, как истосковавшаяся в разлуке жена, уверенно и жадно поцеловала его в губы.
— Ульяша! — прошептал он, прижимая к себе мальчика.
Потом она поцеловала Гришу и, поцеловав, на секунду прижала его голову к своей большой упругой груди.
— Ну, ничего, — угрожающе сказала она, — мы двужильные, поднимемся.
Они поднялись и начали жить новой семьей.
Когда Женя вошла к ним в дом, то прежде всего увидела Гришу. Он стоял в кухне около железного корыта, поставленного на две табуретки. Перед корытом стояла Тамара — десятилетняя девочка, маленькая, смуглая и очень подвижная. Гриша, наверное, только что вымыл ей голову и сейчас, высоко подняв ковш, выливал остатки воды и при этом хохотал во все горло. Тамара тоже смеялась и визжала.
