Давид Гроссман - Будь мне ножом
Но я не могу принять и ту кастрацию, которой ты подвергаешь своё воображение, когда думаешь обо мне (или пишешь обо мне, или воображаешь меня). Ибо из воображения возникли мы друг для друга, и как же ты (ты?!) не понимаешь, что оно — прах, из которого мы созданы, оно — наш атлант…
А может быть, в те три дня мы ездили в Галилею?
И ночевали в крохотной гостиничке в Метуле?
Всю ночь любили друг друга и совсем не разговаривали.
Только шутили.
Я сказала, что у меня от тебя мурашки по спине. А ты сказал: назовём их «мурнушки» — мурашки, копошащиеся в веснушках, и поцеловал меня между бровями. А я блуждала ресницами по твоему телу и писала пальцем слова у тебя на лбу (писала задом наперёд, чтобы ты мог прочитать изнутри).
Сначала мы касались друг друга, как чужие.
Потом касались так, как нас учили другие.
И только потом осмелились прикоснуться, как я и ты.
И я подумала, что теперь ты для меня «свой» — на самом сокровенном моём языке.
Я подумала — корень моей души, корень твоей души…
Нам было так хорошо…
А в полночь, во сне, я почувствовала, как ты поправляешь мне подушку, и пробормотала, что это неважно, а ты сказал: «Нет, важно, Мирьям! Это очень важно, чтобы подушка лежала точно на своём месте…»
(Всякий раз, когда я вкладываю своё имя в твои уста, я понимаю смысл выражения «полное имя»).
Несмотря на свою растерянность и опасения (вдруг твоё молчание — не просто временная задержка из-за внезапного отъезда или перебоев с почтой; или происходит нечто, чего я никак не предполагала между нами)…
Несмотря на всё это, я утешаюсь тем, что «весть» я получила от Амоса. Ибо никто лучше него не умеет дарить любовь. И получать тоже.
Я убеждена, что только потому, что ты принёс мне себя вот так, полным именем (это лучший из подарков к сороковому дню рождения), я смогла наконец-то почувствовать то, чему Амос дал точное название. Ты же понимаешь? Не дай ты мне своего имени, я не могла бы, наверное, испытать это чувство, даже если бы сто раз услышала, как оно называется.
Я тебе даже не рассказала — хотела рассказать при встрече, когда отдам эту тетрадь (но пишу здесь об этом сейчас, как бы смирившись с тем, что мы можем и не встретиться)…
Что? А то, что я знала, твою фамилию ещё до того, как ты мне её открыл.
Сара, наша секретарша, как обычно раздавала почту и, дойдя до меня, насмешливо бросила: «Сегодня он, кажется, ничего не прислал». Я спросила: «Кто?» — и она назвала твоё имя, настоящее имя и фамилию. И как бы между прочим добавила, что не знала, что между нами такая тесная связь. Она сказала, что ваши дети ходят в один садик (да, это та энергичная дамочка)… Пойми, Сара очень бдительна ко всякого рода «драмам» в учительской. По-моему, ко мне она особенно неравнодушна и очень старается понять, что происходит в моей личной жизни, которая, по видимому, никак не хочет укладываться в какую-то её «классификацию».
Короче, она наверняка не раз видела тебя, когда ты приносил письма, мой идеальный шпион.
Когда я покраснела (всем телом — нормальная стыдливость шестнадцатилетней девочки), из неё ключом забила информация о тебе. Я, как видно, была слишком ошарашена, чтобы сразу заставить её замолчать. Так я, вопреки своему желанию, а может, и не удержавшись от соблазна, услышала о тебе несколько «историй».
Сара, как тебе известно, за словом в карман не лезет (срсрсрср…), и мне просто пришлось встать и выйти. Не желаю слушать о тебе от чужих!
Говори, Яир!
Побудь здесь со мной. Успокой меня. После обеда у нас была крупная ссора, а мне невозможно с тобой ссориться, особенно, когда тебя нет. А ещё хуже остаться одной со злостью на тебя. И с Сариным шёпотом…Не буду описывать в этой тетради, что я вдруг почувствовала, до чего додумалась. Не хочу к этому возвращаться, без тебя — не хочу.
Тем не менее, я слегка очистилась. И успокоилась.
Я в ванной — Йохай купается, а я его сторожу. Сижу на унитазе (уж извини!) и пишу тебе. Не поздновато ли для него? Это ты спрашиваешь. Твой голос смягчается, когда ты говоришь о нём. Да, поздно, и для меня тоже — глаза начинают слипаться. Но он опять намочил постель, и, закончив его обтирать, я подумала, что нехорошо оставлять его таким на всю ночь. Ты бы не поступил так с Идо. И поэтому, несмотря на то, что только час назад я закончила его купать, я снова привела его сюда.
Конечно, я собиралась только ополоснуть его под душем и уложить спать. Но у него были другие планы, и после душа он решительно уселся в ванну и радостно задрыгал ногами в воздухе. У него была такая милая хитрая рожица, что я не смогла ему отказать.
Присоединяйся. Не знаю, сколько времени мы здесь пробудем, ванна — это одно из тех мероприятий, которые требуют точного соблюдения ритуала: где сидеть, как сделать так, чтобы вода лилась точно на середину спины, куда положить оба куска мыла, расчёску, лодочку и ещё десятки предметов. Пока что всё идёт как положено — он улыбается своей самой обворожительной улыбкой и цедит воду сквозь пальцы, полузакрыв глаза. Если бы ты был здесь, то увидел бы наслаждение в чистом виде.
Вот и Нили, задрав хвост, пришла посмотреть. Эта кошка — совсем как человек! Да ещё и беременна, как я только что заметила. Так вот почему ты так агрессивна с собаками? А кто отец на этот раз, пятнистый или рыжий? Вероятнее всего — оба. И ты снова откажешься кормить? Это твой протест против женского рабства? Ой, Нили, Нили, свободная твоя душа, скажи мне: можно ли быть свободным и не быть при этом жестоким?
Одиннадцать вечера. Полная тишина. Пена для ванны наполняет помещение запахом персика, а руки Йохая блуждают по её горам. Два полных смуглых колена торчат из воды. Нили заснула, свернувшись на коврике. За стеной слышен ветер, и тополь за домом склоняется и шуршит. Ты сейчас подумал обо мне…
Яир, не думай, будто я отмахнулась от того, что ты написал в последнем письме, — твои прощальные слова были предельно ясны. И твоё долгое молчание тоже не оставляет места сомнениям. Но тут уж ничего не поделаешь — всякий раз, когда ты обращаешься ко мне вслух или мысленно, я это чувствую. Вот как сейчас, в эту секунду. Иногда ты будишь меня, и тогда я знаю, что снюсь тебе. Не могу это объяснить, но мой мозг и сердце вдруг взмывают, и, судя по этим внутренним взлётам, ты не переставая говоришь обо мне в эти дни, днём и ночью, в городе и в деревне, в кухне и в ванной… Минутку…
Ну вот и всё. Я свободна. Наступает минута, когда его голова начинает опускаться, а глаза бегать, — тогда у меня замирает сердце. Но сегодня это всего лишь усталость, внезапно свалившая его.
Рассказать тебе? Всё-всё? Чтобы ты повторил вместе со мной обычные мои движения? Странно, что мы никогда не говорили о таких вещах.
Во-первых, нужно его вынуть. Легко сказать! Он словно впитал в себя всю воду, да ещё и моя усталость… Я поднимаю его и вытираю, а он всё время падает на меня и совсем уже спит и пахнет персиком. Я тащу его в комнату, он очень тяжёл, худой, но тяжёлый какой-то особой внутренней тяжестью, — думаю я, надевая ему подгузник, потому что ещё одну ванну я сегодня не выдержу. Подожди…
Когда я с тазиком в руках вышла развесить выстиранное бельё, снова был туман, и во дворе молча веселились призраки. Несмотря на холод, я никак не могла остановиться, — вдыхала свежий воздух и танцевала вокруг кипариса с мокрой наволочкой и мужской пижамой в руках. Скажи (ты обратил внимание, какая мы чудесная пара? Я всегда говорю «скажи», а ты говоришь «послушай») — как влияет на тебя эта странная затянувшаяся сушь? Ты тоже ощущаешь какое-то вселенски личное беспокойство? Меня не покидает ощущение дисгармонии, всё усугубляющейся ошибки… Сколько ещё это может продолжаться?
Но сегодня утром я прочитала, что раввины уже провозгласили «дождевой пост», так что, может быть, этой ночью все-таки пойдёт дождь (невзирая на мою стирку).
Слышишь? Новорожденная дочка соседей. Я тебе о ней рассказывала. Она до сих пор плачет. Днём и ночью. Огромные глаза, вишнёвые губы — и такой рёв! Ребёнку полтора месяца, а они всё ещё выбирают ей имя. Иногда я думаю, а вдруг её плач связан с этим? Каждые день-два они приходят со мной советоваться. Кто я им — специалист по новорожденным или по именам? Приносят новый список, я выслушиваю и говорю своё мнение, и они очень рады, но какая-нибудь бабушка или тётя всегда недовольны. И я начинаю беспокоиться — не от их просьб, а оттого, что на свете уже так долго живёт девочка без имени. Это нехорошо (а вдруг и дождь не идёт именно из-за этого?)
…Эта болтовня только от усталости! Пью последнюю на сегодня чашку чаю. Чуть не налила и тебе тоже. Держу горячую чашку обеими руками, согреваясь. В последние дни я совсем не могу пить кофе, как видно, ты вполне заменяешь мне допинг. Я ещё много чего хотела рассказать тебе сегодня. Вот и сейчас рука тянется к бумаге и конвертам, но я не смогу написать тебе письмо. Я так решила, Яир, — по крайней мере, пока ты не ответишь на моё последнее письмо. И я прошу тебя помочь мне сохранить собственное достоинство.
