Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)
Тревор выслушал нашу стычку с одобрением. Он жил один и с радостью наблюдал за передрягами семейной жизни. Моя жена расхаживала по гостиной с бокалом и трещала без умолку, торжествуя еще одну победу, а Тревор исподтишка поглядывал в мою сторону — поздравлял меня.
— Сказать, что было недавно ночью? — крикнула она. — У нас в спальне стоит старинный французский amoire, а замок у него испорченный. Муж уверяет, что починил его, но такое впечатление, что он заколдованный! Только ложимся, дверца открывается. И знаете, что сказал Том? "Могу поспорить, это явилась моя первая жена". — Она громко расхохоталась. — Гляньте-ка на его лицо. Совесть заговорила.
— Точно, совесть заговорила, — сказал я.
— Вы второй раз женаты? — спросил Тревор. Первая его самостоятельная фраза.
Я был за нее благодарен: она придала беседе интимность.
— Конечно, второй, — сказала жена. — Но помалкивает. Вот что бесит в нем. Только и знает — помалкивает.
— И Джек помалкивал, — сказал я.
— Не смей всуе поминать имя Джека, — сказала она своим благоговейным голосом.
— А кто такой Джек?
— Он был моим мужем, — сказала она и величаво умолкла. Потом повернулась ко мне. — Расскажи-ка Тревору про железный башмак твоей жены, — потребовала она с издевкой.
— Железный башмак! — воскликнул Тревор. Он был от нее просто в восторге.
Тут она поняла, что хватила лишку, и чуть сбавила прыть.
— Ну, не то что железный башмак, — сказала она, засмеявшись, и брови ее взлетели, как крылья, — а роликовые коньки. Он пригласил ее кататься на роликах — да-да, представьте себе, — но один конек слетел, она упала, и Том стал женихом. Бедняжка Том!
Тогда Тревор произнес свою вторую самостоятельную фразу:
— А почему бы Тому не починить замок?
— Да он вечно его чинит, а может, врет, что чинит, — сказала она. — Он вообще-то безрукий.
— Этот французский шкаф очень массивный, восемнадцатого века, — сказал я.
— Семнадцатого, — поправила она. — Его гугеноты привезли к нам.
— В нем полно гугенотов, — сказал я.
Тревор выслушал наши пререкания, а потом произнес три самостоятельные фразы.
— У моей мамы такой, — сказал он. — Мы с ним здорово намучились. В конце концов я его починил.
Я посмотрел на руки Тревора. Как и его голос, они были вялые и усталые. Длинные, худые.
— Починили бы и наш! — сказала Молли деловито. — Тогда мы хоть спать сможем. — И зыркнула на меня.
— Верно, он такой же, как у моей мамы. Они все одинаковые. Давайте попробую. Завтра вас устроит?
Я понял, что нашел клад. Яхта все равно что моя, если мы с Тревором сработаемся. И дело не только в яхте.
— Вот так-то! — сказала Молли с ухмылочкой, довольная, что ее приказаниям повинуются в секунду.
На следующий день я застал Тревора на диване у нас в гостиной с огромным синячищем на лбу. Он таки починил замок, но, когда вытаскивал клинья, которые я подложил под ножки, дверца открылась и хлопнула его по голове. Молли промывала рану.
Я без колебаний выбрал его на роль дополнительного мужа Молли.
Наша жизнь — вернее, моя жизнь — теперь поспокойней. Не скажу, что стало меньше шума и стычек, просто часть нагрузок взял на себя Тревор. Он заходит к нам почти каждый вечер. А если несколько дней не показывается, Молли бежит выяснить, что это он надумал.
— Девок к себе таскает, — говорит она со злостью, возвратясь от него. — Как пить дать. А сам завирает, будто слушает пластинки. Почему-то у нас не слушает!
— Ему нравится, когда шумят, — сказал я ей. — Он сам говорил, когда в последний раз был у нас. Не так одиноко.
Тревор появляется снова, но мы не обсуждаем нашу сделку. Он катает Молли на своей гоночной машине, ей страшно, но мне она говорит:
— Секс это, больше ничего. Заменитель. Ты-то, конечно, на его стороне.
В самом деле, стоит им отправиться в Лондон, как я — в море, на яхте. Когда он привозит Молли назад, она заявляет:
— Гонщики — сборище слабоумных импотентов.
— Ну и характерец! — говорю я Тревору.
— Характерец! — вторит Тревор, хлопая себя по коленке. Потом, бросив на меня озорной взгляд — он, вроде меня, страсть любит опасность, — говорит иногда: — Пойдемте поужинаем в "Корабле".
(Я держу свою подпольную лодку на причале у ресторана.)
Мы катим вниз, и, стоит ей увидеть какой-нибудь парус, она заводится насчет "вонючих яхтсменов". За обедом она так орет, что все посетители, забыв о еде, начинают на нас глазеть.
— И где только ваша совесть! Между вами, двумя, что-то происходит, мои милые!
А когда голос ее на секунду стихает, она шмыгает носом, как щенок, и оба мы от этого звука шалеем.
Лестница
Перевод М.Лорие
— У нас в это время строители работали, — всегда уточняет мой отец, если ему случается упомянуть о своем втором браке, том, который так быстро развалился. — И как раз, — добавляет он, слегка прокашлявшись, словно готовился произнести что-то нескромное, — случилось так, что мы на время остались без лестницы.
Это правда. Я помню то лето. Мне было пятнадцать лет. Я приехала из школы, когда кончился триместр, и, добравшись до дому, убедилась, что не только моей матери больше нет, но нет и лестницы. Лестница на второй этаж исчезла.
Мы жили в старом бурого цвета доме с длинными окнами высоко под крышей, похожими на глаза, прищуренные от солнца. В тот день, выйдя из машины, я увидела, что парадное крыльцо забрано лесами, а на земле перед ним — две кучи песка и известки, на которые отец просил меня не наступать, "чтобы не прибавлять работы Джейни" (так звали его вторую жену). Я вошла в дом. Представьте себе мое удивление: маленькая передняя исчезла, потолка не было, так что была видна крыша, одна стена соскоблена до кирпича, а на другой висит длинное брезентовое полотнище.
— А где лестница? — спросила я. — Что вы сделали с лестницей? — Я была в том возрасте, когда все кажется смешно.
Над головой у нас послышался мягкий, хорошо поставленный голос.
— Ага, узнаю этот смех, — сказал голос ласково и лукаво.
Это мисс Ричардс, или, вернее, вторая жена моего отца, стояла за канатом, который протянули над краем площадки, и она словно висела в воздухе, как борт корабельной палубы. Пол там был как будто отпилен. Раньше она была у отца секретарем, я часто видела ее у него в конторе, но теперь она изменилась. Светлые волосы были взбиты, и коричневое платье — блестящее, накрученное, совсем неподходящее для деревни.
Помню, как нелепо они выглядели: она наверху, а он внизу, и оба передо мной оправдываются. Рабочие, объяснили они, два дня назад разобрали старую лестницу, а новую обещали построить вдоль длинной стены комнаты, позади брезента, еще до моего возвращения из школы. Но слова не сдержали.
— А пока, — сказал отец, перебивая жену, потому что она слишком уж старательно оправдывалась, — мы пользуемся стремянкой.
И указал рукой. Жена его в эту минуту как раз подходила к краю площадки, где стояла короткая стремянка со столбиком наверху, за который держаться, когда ступаешь на верхнюю ступеньку футах в девяти от земли.
— Ужас что такое! — пропела моя мачеха.
Мы с отцом смотрели, как она будет спускаться. Она не могла сообразить, какой рукой взяться за столбик и как спускаться — лицом вперед или спиной.
— Спиной! — крикнул мой отец. — Нет, за столбик держись другой рукой, — сказал он.
Моя мачеха залилась стыдливым румянцем и посмотрела на него с испугом. Поставила ногу на ступеньку, потом вернула ее обратно, потом надулась. До земли было всего каких-то восемь футов: в школе мы лазили по шведским стенкам чуть ли не под потолок гимнастического зала. Я помнила ее в конторе, какая она была быстрая, деловая, и была уверена, что вся эта слабость и беспомощность — сплошная игра.
— Руки мои, — сказала она, ухватившись за верхнюю ступеньку и заметив пыль на своих пальцах.
Мы с отцом наблюдали за ней, не сходя с места. Она выставила ногу слишком далеко, словно хотела в простоте душевной, чтобы мы полюбовались этой ногой. Красавицей она не была, и ноги у нее были, как она выражалась, "самое лучшее". Только этим она и кокетничала. Сейчас она напоминала насекомое, которое, прежде чем сдвинуться с места, нащупывает щупальцами воздух. Меня удивило, что отец (с моей матерью он всегда держался вежливо, чуть ли не церемонно, а мне вроде как поклонился, когда встретил меня на станции, и подсаживал в машину, и помогал выйти) не спешит ей на помощь. На лице его я прочла упрямое выражение.
— Ты уже спустилась, — сказал он. — Еще только две ступеньки.
— О господи, — вздохнула мачеха, ступив наконец с последней ступеньки на пол, повернулась к нам, задрав свой маленький подбородок, и предложила полюбоваться ее беспомощностью. Потом подошла ко мне, поцеловала меня и говорит: — Ну не прелесть ли! Ты у нас скоро станешь женщиной.
