Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)
— И я не могу, — сказал я. — Никогда мне не было так тяжело.
Я любил Джека. Любил ее. Словно был женат на них обоих.
— В платяном шкафу опять замок испортился, — сказала она сквозь слезы, с сердитым укором.
Я обнял ее. Она стояла застывшая, отяжелевшая от горя и руку мою сбросила.
— Пойду посмотрю, — сказал я. — Я все сделаю, не волнуйся.
Если учесть, что Джек был небогат, выходки, которые он иногда позволял себе, были явно безрассудными. Гонялся за антиквариатом. Этот платяной шкаф я знал наизусть — уже раза три-четыре чинил замок. Дверцы были массивные, вот замок и ломался. Молли клялась, что этот дубовый шкаф, который стоял у них в спальне, вывезен гугенотами в XVII веке. Он был первой покупкой Джека, и они из-за него здорово сцепились. Она чуть не отправила шкаф назад в магазин, но Джек спас его весьма остроумным способом: написал про него стихотворение. И сделал для Молли святыней. После этого случая он покупал мебель тайком, прятал подальше от ее глаз, и несколько раз мне приходилось забирать его приобретения к себе.
— Так вот какими делишками вы с Джеком занимались! — сказала она после смерти мужа.
Она пришла в восторг от этого. И чтобы наказать меня — а заодно и Джека, — продала все, кроме шкафа.
История с мебелью, вся эта беготня и возня при распродаже, еще крепче связала нас в дни ее горя. Ее горе напомнило мне мои страдания после смерти жены, и мы часто говорили об этом. Она пристально смотрела на меня, кивала и говорила совсем тихо. Если не считать ее пошмыгиванья носом, Молли стала совсем неслышной. Мало-помалу горе отступило. Прошел год, и моя работа в доке кончилась. Меня решили перевести в Лондон, и я начал укладываться.
Едва Молли увидела сваленное у меня на столе барахло, в ней вдруг снова взыграл характерец.
— Вот и прекрасно! — сказала она. — Хоть расстанешься со своей идиотской лодкой.
Мой перевод в Лондон означал ее победу. Одержав ее, она сияла.
— Приглашаю поплавать, — сказал я, — на прощанье.
Меня удивил, даже тронул ее ответ.
— Договорились! — сказала она с вызовом, но я видел, что, несмотря на победу, губы у нее дрожат.
Я понял, ей не хочется, чтобы я уезжал, да и мне не хотелось с ней расставаться. Я знал, что в море, когда буду поворачивать, а Молли нырять под гик, я отважусь сказать то, что не решался сказать на суше. Мы поплыли, но скоро поднялся ветер, паруса хлопали, и все ее слова уносило прочь. Она была возмущена и испуганна. Когда мы вышли на берег, она сказала:
— Ты мазохист, вроде Джека. Да и совесть, видно, у тебя нечиста.
— Я ее продам, — сказал я, глядя вниз с набережной на яхту. Пока я возился с парусами, когда мы были в открытом море, я успел сделать ей предложение.
— Когда продашь, тогда и поговорим, — сказала она.
Я и продал.
Молли не повезло: мы не прожили вместе и трех месяцев, как фирма снова перевела меня из Лондона в Саутгемптон. Снова море! И над водой крылья этих проклятущих, дивно белых парусов.
— Все яхтсмены обманщики, — сказала она, когда их увидела, намекая, что я сам подстроил перевод. Я не обратил на ее слова никакого внимания, и правильно сделал: она скоро переключилась на хлопоты, связанные с перевозкой мебели в новый дом.
Дом у нас в Саутгемптоне был маленький. Я собрался поставить платяной шкаф — она называла его по-французски, armoire, — на первом этаже, но она заявила, что он будет стоять в спальне. Чтобы его туда водрузить, пришлось выставить высокое окно и соорудить на чердаке подъемник. Эта штука весила тонну. Понадобилось трое рабочих и два дня, чтобы затащить его. Шкаф был первой причудой Джека, и Молли распирало от гордости, что с ним вышло столько хлопот. Она стояла в саду, покрикивая на рабочих, и бегала наверх присмотреть, как бы они не попортили его. И действительно — когда шкаф поднимали, замок на полпути зацепил за кирпичную кладку.
Царапая кладку, замок, видно, расшатался, а может, дверцы перекосило летом от сырости, вот они теперь и закрывались с трудом. Зимой одна из них ни с того ни с сего щелкала и распахивалась. Я закрывал ее, но после зловещего затишья шкаф — то есть, простите, armoire — снова открывался. И я подлаживал замок и подкладывал клинья под ножки — думал, всему виной неровный пол.
В конце концов я победил, и на долгое время шкаф угомонился. Но как-то ночью, когда мы с Молли занимались любовью, дверца, взвыв, как собака, вдруг отворилась.
— Что это? — спросила Молли, отталкивая меня.
Я замер.
— Всего лишь Джек, — сказал я. — Привидение.
Господи, ну зачем я брякнул эту жуткую фразу, да еще в такой момент, понять не могу. Уж одно надо знать твердо: когда занимаешься любовью, шутить нельзя, тем более так по-дурацки. Я бы все отдал, лишь бы вернуть назад свои слова! Может, это знак был, что и мне уже требуется помощник, как Джеку? Ведь говорил он, что Молли — из тех, кому нужно сразу два мужа!
Реакция Молли была неожиданной. Она села, зажгла свет и, ошарашенно глядя на дверцу, принялась хохотать.
— Привидение! Ну ты даешь! — сказала она с восхищением.
Меня взбесил ее смех, и я снова толкнул ее на подушку. (Если уж начистоту, спать с Молли не так-то просто. С тех пор как мы поженились, она заявляет, что я покоя ей не даю.) Она высвободилась, опять включила свет, встряхнулась, как собака, и уставилась прямо перед собою с умным видом.
— Это знак свыше, — сказала она. — Очень даже может быть, что привидение. Джек всегда говорил, ничто не исчезает бесследно.
У Молли была привычка — посреди ночи, когда я уже совсем без сил, сядет и давай разглагольствовать. Она объяснила, что вещи не забывают людей, прикасавшихся к ним. И тут я допустил вторую ошибку: сказал, что, может, гардероб еще помнит руки гугенотов. Эта версия ее обозлила.
— Ты просто смешон! — сказала она. — Не знала, что ты ревнивый. Или тему стараешься переменить?
"Джек! Гугеноты! Эй, кто-нибудь! Послушайте! Помогите!" — кричало все во мне.
Мы еще препирались в три часа ночи, когда вдруг она изменила тон:
— Хорошо, что ты неревнивый. Для меня это очень важно.
Я клюнул на комплимент и мягкий голос Молли. Видно, совсем вымотался.
Из окна моей конторы в Саутгемптоне видны скошенные трубы пароходов, краны, наклонившиеся над ними, и вода внизу. Я уже говорил, в море всегда есть несколько парусников, а в выходные — их уйма. Иной раз мне приходилось бывать на лодочных причалах, и я подолгу с тоской любовался великолепными линиями какой-нибудь яхты, вытащенной на берег возле навесов. Крылья сердитых чаек, их резкие крики уносили мои нежные мысли к Молли, и вот как-то раз, когда я в таком растроганном состоянии рассматривал темно-синюю тридцатифутовую красавицу яхту, из нее выбрался малый. Высокий, стройный блондин с ленивым голосом и усталым лицом.
— Хороша, — говорю.
— Хороша, — говорит.
— Сигарету? — говорю.
— Сигарету? Спасибо, — говорит. — Я ее продаю.
— Продаете?
Он кивнул. Я кивнул. Интересный малый, тихий такой, слушает. Обошли мы яхту, внутрь заглянули.
— Честно сказать, — говорит он, — не хватает денег. Придется от нее отказаться. Только что купил "Астон Мартин"[14]. И то и другое не по карману.
Главное для него — скорость, сказал он. Ему подавай движение. И он облизал губы; точь-в-точь как я — отказывается от одного ради другого. Я вздохнул по поводу нашего странного сходства.
— Можно поладить, если жену уломать удастся, — говорю.
— А, — говорит, — вашу жену.
Его Тревором звали. Я пригласил его к нам вечером выпить.
— Но ни слова о яхте, — говорю.
Тревор был малый понятливый.
— А кто он такой? — спросила жена, когда я ей рассказал. — Небось опять какой-нибудь яхтсмен. Чего это вы с ним задумали?
— Да ничего не задумали, — говорю. — Он бросил водный спорт. Не по карману.
Маленькие глазки моей жены вспыхнули еще одной победой. А когда пришел Тревор в белом свитере под модным длинным пиджаком, в очень узких брючках, она стала прикидывать, кто из нас выше ростом. Я видел, как она оживилась. Сам того не подозревая, я сделал ловкий ход. Привел в дом высокого мужчину, бросившего яхты. Ее возбуждала встреча с союзником.
— Мой муж с ума по ним сходит, совсем ошалел, — говорит она Тревору. — Одни яхты на уме. Чего-то там темнит, торчит у лодочных причалов… не думай, я все знаю. Прикидывается, что весь в работе, а сам по яхте сохнет.
— По яхте, — вторит Тревор.
И в его голосе этакая мягкая, утомленная нотка, будто он хочет сказать, что порок, которым я страдаю, — примитивный, скучный и поражает многих мужчин, а вот лично он излечился.
— Лучше, чем за юбками бегать, — говорю я.
— За юбками! — говорит она. — Да яхта тебе их заменяет. И не спорь!
Тревор выслушал нашу стычку с одобрением. Он жил один и с радостью наблюдал за передрягами семейной жизни. Моя жена расхаживала по гостиной с бокалом и трещала без умолку, торжествуя еще одну победу, а Тревор исподтишка поглядывал в мою сторону — поздравлял меня.
