Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь
И это испытал Вадим.
Часто из-под каких-нибудь грибков или подворотни он вдруг видел освещенную солнцем или вечерними огнями улицу, на ней красивых трезвых людей, и делалось невыносимо стыдно: вот там ходят нормальные трезвые люди, а он уже все, ему бы только до постели добраться.
Однажды он проснулся дома. Где-то болтало радио, часто упоминался «двенадцатый век». Сначала он каким-то образом верил, что и сам из «двенадцатого». Потом вспомнил, что в двенадцатом радио не было. С немалым усилием, перебирая одно, другое, оп решил, что живет в XX веке.
* * *
Допившись до точки — ужаса и полнейшего к себе отвращения, он завязывал на неделю, две.
Сначала было очень страшно. Жуткое состояние беспросветности. Куда он катится? Неужели он так и сопьется? Однако здоровье быстро возвращалось. Слишком даже быстро. Уже через сутки нормально спал, руки, все тело делалось сухим, послушным. Но, придя в себя, восстановившись диен через пять полностью, не ног не видеть он своего унижения. В здоровом теле — здоровый дух. До чего это верно сказано! И как можно быть здоровым и трезвым в окружении нездоровом и нетрезвом.
Контора и люди в ней деградировали на глазах. На одного более или менее умелого работника приходилось десяток чьих-то родственников, протеже, которых уже отовсюду выгнали, даже не пытающихся хоть чему-нибудь научиться. Воодушевить их на «подвиг» могло лишь обещание попойки. Наступило время либерализма. Ни один руководитель не мог уволить работника без решения профкома. Профком тоже не мог, так как обязан был перевоспитывать. В удивительной конторе пытались увольнять окончательно непригодных и поняли, что это самоубийство. Уволенные писали доносы, спокойнее было содержать их за счет конторы.
Еще надо было непрерывно расти, расширяться. Ведь от неправедно подписанных процентовок шли немалые отчисления в пользу производства, и эти деньги надо было осваивать. В небольшом дворике конторы постоянно что-то пристраивали, надстраивали, в помещениях срывали полы, вышибали окна, двери, без всякой видимой причины ломали перегородки. Делалось это своими силами, своим разуменьем. Что это было за уродство! Пристройки, пристроечки, все из разных материалов. Кирпичная стена одной пристройки могла быть внизу алой, потом бурой и заканчиваться несколькими белыми рядами — по ходу дела кирпич «выбивали» с разных заводов, что же делать? Да и все равно потом ломать. Но эта филантропия для себя, это постоянное переустройство было самым действенным средством держать сто двадцать бездельников в страхе. За плохое поведение виновного приговаривали к работе во дворе. На глазах у начальника он мог сколько угодно бездельничать, напиваться — наказанному это прощалось, но воли, шатания по городу он теперь с восьми до пяти был лишен.
Тоска начиналась у Вадима смертная, когда он долго вынужден был общаться со своими товарищами и начальством. Он мог сделать конторе подарок к 7 ноября, сложив без подмостей трубу, которую надо было закончить еще год назад. Он иногда ходил на субботники, даже в колхоз ездил. Но, чтобы изо дня в день тянуть лямку, быть как все, было выше его сил. Работая в удивительной конторе, удовлетворение можно было испытывать не от работы, а увиливая от нее. Первой его заповедью сделалось: «Чего тебе, сука, надо? Пошел, гад, на…»
Все понимали, что он не может как все. Однако примерно раз в год попадался непонятливый. И приходилось вот таким образом объясняться.
По-настоящему работали лишь на шабашках. Но опять-таки удовольствия мало. Во-первых, левую работу еще надо найти. Во-вторых, сознание ее незаконности. Лишь озлобившись, можно делать шабашку. Явившись утром в контору врать, отбиваясь от любых заявок, утверждая, что у тебя и без того по горло работы, в крайнем случае сунуть мастеру пятерку и таким образом спихнуть свою работу на более безответного — только так можно делать шабашку. Пьянка после нее просто неизбежна.
* * *
Первеньким у них был Ермак.
Он не работал в конторе. Отслужив в армии, ездил по всему Союзу по командировкам, вдруг в одночасье, проездом в Москве женился и осел там. Первая его жена оказалась проститутка, и, сделав этой проститутке ребеночка, Ермак в Москве женился еще раз. Со второй тоже не заладилось. Ермак всегда к делу приступал горячо, но как-то не подумавши. И за что бы он ни взялся, пользоваться придуманными им вещами — самокатом, тележкой — нельзя было. Приезжая в Ростов, он хвалился, что живет очень хорошо, в очереди на квартиру и «Волгу» стоит.
И вдруг в Красном городе — Саде стало известно, что он повесился.
Вадим дней пять не мог есть. Стоило сесть за стол, как представлялось мертвое черное тело, которое пожирают черви. Страшная наглая картина. Зачем он это сделал? Незадачливый, но смелый и покладистый Ермак, которого можно было подговорить на что угодно, в сущности, ничего не имел, кроме жизни. Как он мог покончить с жизнью, надеждой? На памяти Вадима последнее, чему не смог научиться Ермак, была игра на гитаре. Ермак сидел с гитарой перед самоучителем, тренькал, и что-то не дотренькивалось. «Вот же гад, в этом месте мне бы еще чуть-чуть!» — смеясь, говорил он.
Через пять дней стали известны подробности. От него ушла вторая жена со вторым ребеночком. Он напился и в голой комнате повесился на голой железной кровати с помощью брючного ремня, привязав конец к высокой спинке и присев. Не самоубийство даже, а несчастный случай, и если б он воскрес, было бы смешно, как не раз было смешно в детстве. Был, например, такой случай. Разразился ливень, они куда-то шли и бросились бежать. Ермак бежал впереди, и вдруг перед ним в железный столбик ударила молния. Какое-то время никто ничего не видел, странный запах ударил в нос. Но ливень быстро уничтожил следы молнии, они увидели себя целыми и невредимыми, стали высоко подпрыгивать, кричать, и Ермак тоже обрадовался и закричал. А в другой раз Ермак помчался за старым-престарым автомобилем, прицепился, но борт оторвался, и Ермак с ним в обнимку покатился в густой пыли. Было ужасно смешно. И теперь было бы смешно, если б время Ермака не кончилось… Но оно кончилось, и ничего от товарища детских лет не осталось.
Первая смерть ровесника поразила Вадима. Надо что-то делать. Уж если тебе суждено умереть, надо хоть что-то после себя оставить, говорил себе Вадим.
Вторым был Жорка Пупок. Жизнь вроде как освобождалась от самых нерасчетливых. Никчемного безалаберного Жорку, не сумевшего удержаться в шоферах, несмотря на большое желание, Волчок устроил в контору. Однако Жорка уже был конченый, даже печному делу не выучился. Его пробовали брать на шабашки — все равно не тянул. «Знаешь, что любил повторять один золотарь своему помощнику? — однажды спросил Волчок Жорку. — Не быть тебе, Ванька, черпаем: так и сдохнешь на подхвате!» И Жорка чуть ли не на равных с Бахтийкой был несколько лет на подхвате. Единственный имел он дар — безошибочное чутье. Есть у тебя в карманах деньги или нет, а если есть, будешь пить или не будешь. Если будешь, ни за что не отстанет, хоть на край света за тобой потащится. И вот Жорка, в полном смысле этого слова, отбросил тапочки. Слякотным осенним вечером переходил дорогу, ничего, конечно, перед собой не видел, его стукнул троллейбус, причем далеко отлетели ботинки, второй — нашли лишь через два дня в стриженых кустах.
На Жоркиных похоронах Вадиму запомнился такой разговор.
— В последнее время кашлял он от курева. Еще, думаю, заболеет…
— Откашлялся Жора!
Опять были мысли, что надо взять- себя в руки, надо что-то после себя оставить.
Третьим… Впрочем, третьему было дано ощутить небытие лишь временно.
Волчок и Вадим попали в тюрьму за драку в ресторане, первый на десять суток, второй на пятнадцать. Драку учинил Волчок в то время, когда Вадим ходил в уборную. Но, спасая друга, Вадим так потом махал кулаками, что оказался главным виновником и получил на пять суток больше зачинщика.
Их каждый день вывозили на работы, где они почти ничего не делали, каждые вторые сутки он убегал домой поесть хорошей еды. Но все равно наказание тюрьмой показалось нестерпимым унижением. Надзиратели с кирпичными лицами, грубыми шутками, мелкие хитрые уголовники… Он вышел и запил, как никогда.
И вот однажды Вадим проснулся дома на диване с таким ощущением, будто его не было. Всегда можно было что-то припомнить — расставание с собутыльниками, часть пути в трамвае или троллейбусе. В этот раз позади осталась пустота, несколько часов небытия. Был, потом не было, и снова появился — слабый, опустошенный.
Он пошел тогда за город. Долго шел. Один ветер гулял среди убранных полей. Он шумел на разные лады. Тонко в открытых местах, глухо в лесопосадках. Некоторые травинки и ветки особенно сопротивлялись ветру, и тогда он шумел особенно. Когда-то он любил слушать ветер. Когда-то казалось, что это живой голос надо лишь понимать. С тех пор Вадим вырос, утратил связь с прошлым, заблудился в настоящем, не было в душе тоски по неизведанному.
