Михаил Однобибл - Очередь
Тот самый вечный студент стоял на той самой голубятне. Сегодня, как и вчера, дежурил он на своем маяке и посылал сигналы заблудившимся в беспокойном городском море. И чем ему, сибариту и умнице, могла служить такая заурядная сорная птица, как голубь? Только живым дымом. Им он издалека привлекал внимание. Подобно факиру, выдыхающему огонь, голубятник запускал в небо и приземлял стаю. Он посылал сигналы не лично учетчику, но всем скитальцам.
Накануне Рима провела учетчика между сваями голубятни. Сверху было четко видно, что в тот момент они находились в сотне метров от края города. С земли учетчик этого не видел, но Рима с ее доскональным знанием местности, Рима, чувствующая себя в городе, как рыба в воде, не могла этого не знать. Так ясно вчера было небо, так весел и свеж попутный ветер, так радушны мимолетные встречи! Но зачем, зачем вместо близкого вольного загорода девушка-проводница отвела его на окруженный городскими улицами холм, в музейный тупик?
И, если отбросить излишнюю доверчивость, а в эту минуту учетчик сомневался во всем, почему музей не мог быть западней? О том, что в музее любой беглец в неприкосновенности, учетчик знал со слов Римы. На деле ворвашийся сюда молодчик из авангарда погони выказал мало почтения древним стенам. Только крепкая клюка, только настойчивость служащих вынудили его покинуть здание. Причем музейщицы охраняли не учетчика с Римой, а безлюдье санитарного дня. Как теперь, когда музей окружен преследователями, достичь голубятни? Стоя на смотровой башне, учетчик завидовал крылатке кленового семечка.
Тяжело, неохотно он сошел вниз. Он не поднялся по лестнице на галерею, остался в полутемном тамбуре. Еще раз ему открылась перспектива музейных залов, с этой точки особенно грозная и внушительная. Наверно, зодчий и задумывал при входе произвести на посетителей большое впечатление. Долго же учетчик смотрел с высоты на город. Музей уже сиял чистотой.
Закончившие уборку чинно ужинали. Столов в залах не было, кое-где стояли конторки. На них клались старинные фолианты: в часы работы музея гиды зачитывали посетителям выдержки из древних текстов для вящей убедительности экскурсов в прошлое. Поверхности конторок для удобства чтецов делались с наклоном, поэтому есть на них было неудобно и, наверно, не принято среди музейщиков. Женщины-служащие скромно сели у стены, разложив трапезу на низкой темной лавке, до блеска отполированной ерзанием отдыхающих туристов, больше в музее сидеть было не на чем. Музейщицы ужинали без посуды, на старой газете вместо скатерти, но со вкусом. Толстая некрашеная лавка, порыжелая от старости бумага, простенькие рабочие блузы женщин эффектно оттеняли розовые шампанские яблоки, пупырчатые хрусткие огурцы, тугую луковку в янтарной кожице, крупные сваренные вкрутую яйца в сахарно-белой скорлупе, ломтики сала с розовыми прожилками мяса и ноздреватый черный хлеб. Над этим изобилием, невыносимым для голодного взгляда, царила высокая бутылка вина. Стекло было в пыли и паутине, только горлышко чисто вытерто. Неужели в музее был еще и винный погреб! Музейщицы ели со смаком, небольшими кусочками. Билетерка, она была моложе и простодушнее сторожихи, что-то тихо, увлеченно рассказывала. Многоопытная собеседница изредка вставляла реплику и вновь внимательно слушала.
Собеседницы не обращали никакого внимания на Лихвина, сидящего у их ног на полу. И он, как скоро догадался учетчик, проявлял притворный интерес к беседе. Пользуясь тем, что музейщицы после чарки вина подобрели, увлеклись разговором, пищу брали редко и рассеянно, Лихвин исподтишка хватал то надкушенный огурец, то шкурку сала, то горбушку хлеба (беззубая сторожиха выламывала себе мякиш) и нес добычу на другой конец лавки, она далеко тянулась вдоль стены. На другом конце скромно поместилась Рима. Лихвин угощал ее и угощался сам. Что ж, они помогли навести порядок в музее, и не было ничего зазорного в их желании по окончании рабочего дня разделить со служащими трапезу.
Заметив учетчика, Рима энергичными жестами стала его подзывать. Но он неподвижно, хмуро стоял в сумраке музейного тамбура. Тогда девушка, прихрамывая, подошла сама, протянула половину чищенного посоленного яйца (за недели овражного сидения учетчику приелся пресный подножный корм, его терзал солевой голод), ломтик хлеба и полпряника. Явно для него приберегала. Через плечо девушки учетчик видел, что на ее передвижение не обратили внимания ни музейщицы, поглощенные служебными пересудами, ни Лихвин. Этот вышел на середину центрального зала, куда залетел через подкупольные световые окна шальной голубь, и кормил его, доставая из швов вывернутых карманов какие-то крошки. Такое приваживание неряшливой птицы в убранное помещение заслуживало хорошей взбучки, но музейщицы за выступом стены не видели Лихвина.
Учетчик отодвинулся от Римы в придверный мрак. Она послушно шагнула за ним, продолжая протягивать угощение. Он отвел ее руки. «Я сейчас был на смотровой башне, видел голубятню, под ней мы вчера проходили. – Учетчик умолк, волнуясь, но Рима молчала, и он продолжал: – Сверху видно, что голубятня рядом с границей города. Почему ты не повела меня за город, а завела вглубь? В результате мы застряли в музее». – «Но ты же не просил вывести тебя из города», – удивилась Рима. «Да разве это само собой не понятно!» – «Конечно, нет! У меня мысли такой не было, да и не могло быть. Ох, учетчик, до чего ты рассеян, просто диву даюсь! Сколько недель мы провели с тобой в подвале голова к голове, так близко, что наши дыхания соединялись в одно, и ты не дал себе труда узнать, кто я и что я. А я горожанка до кончиков ногтей. Я не пришлая, а местная. Я своими ногами исходила сеть внутригородских троп раньше, чем себя помню. Но за городом я и в гостях не была, понятия не имею, как туда идти, где лучше пересекать городскую черту, какие ловушки подстерегают на этом пути. Из возможных проводников за город я наихудший: без злого умысла, просто по неведению я завела бы тебя прямиком в засаду Егоша или других твоих врагов. Мне ведомо лишь одно чувство загорода: по мере приближения к окраине города ноги сами несут меня обратно в сторону центра. Вчера я изначально вела тебя в музей, единственное место, где можно найти хоть временное убежище от возмездия за неслыханную дерзость выдуманного тобой побега. Раньше, в подвале, пока я была юной, гибкой и знаменитой, ты не был так строг и взыскателен. А теперь, когда по твоей прихоти стала хромой беглянкой (даже этот ничтожный изменник Лихвин смотрит на меня снисходительно и оказывает покровительство!), когда я до крови стерла колени, налаживая добрые отношения с музейщицами, без их поддержки нам тут часа не продержаться, ты вальяжно спускаешься из поднебесья смотровой башни (заниматься вместе со всеми уборкой в санитарный день ниже твоего достоинства!) и укоряешь меня, зачем я не прыгнула выше головы. Ну, извини, мой повелитель!»
«У нее жар, она не в себе!» – подумал учетчик, глядя на черную от грязи повязку на ноге Римы. Ее лицо пылало, пальцы бегали по высокому глухому воротнику блузки, скрывающему обрезок на шее. Она гладила его через ткань, как талисман, последнюю связь дикаря с родным племенем. Зря учетчик сразу не сорвал эту удавку! Тогда Риме осталось бы только примириться с полной оторванностью от прошлого, она зажила бы ровнее, спокойнее, глубже.
Если же невольничий ошейник намертво прирос к ее душе, учетчик должен был обеспечить хотя бы элементарный покой, не отпускать больную на уборку, не смотреть отстраненно, как она с незажившей раной ползает по каменному полу. За укорами Римы стояла невысказанная, но несомненная правда: девушка ухаживала за учетчиком в его болезни, не считаясь со временем, когда же настал его черед заботиться, он не учитывал немощи спутницы в стремлении скорей вырваться за город.
Музейщицы, продолжая увлеченно беседовать, не глядя на очередников, прошли через музейный тамбур на выход. Скрежет входной двери и лязг замка известили о том, что санитарный день кончился. Учетчик бережно отвел Риму на галерею, промыл рану и перевязал чистой тряпицей из ее чемодана. Оба молчали, учетчик виновато, Рима подавленно. Она лишь ворчливо сказала учетчику съесть ужин. Он согласился. И вправду отчаянно проголодался, а силами следовало запастись на двоих.
Лихвин куда-то пропал, но учетчик рад был без него провести вечер. Он гладил Риму по голове, рассказывал ей на сон грядущий загородные были, которые, конечно, лучше волшебной сказки. Не беда, что она никогда этого не видела, учетчик твердо обещал ей волю, где нет и духа очереди.
17. Стихия
Если бы учетчику предложили запалить с четырех концов город, он бы не так изумился. Поджог музея был немыслим по огромному числу причин. Он был противен самой натуре учетчика, понимавшего, что в городской архитектуре музей самое древнее, мощное и вместе с тем затейливо-утонченное сооружение. Ни панельные коробки кадровых учреждений, ни плоская пекарня хлебозавода с выпирающей из нее исполинской трубой, ни серый облезлый райотдел не шли в сравнение с музеем. Ни в одно иное здание не было вложено столько труда! Причем десятки, если не сотни человеко-лет работы горожан составляли меньшую часть общих усилий. Городской стройке предшествовал труд многих и разных бригад сезонников, создававших за городом и в далеком диком нЕгороде прочные и красивые материалы, без них здание не стало бы долговечным и величественным. Оно само по себе представляло огромную ценность, и внутри хранились сокровища: картины, скульптуры, утварь. В случае пожара, а тушить его при таком ветре будут долго, если вообще потушат, горящие обломки чердачного перекрытия рухнут вниз на бесценные экспонаты.
