Михаил Однобибл - Очередь
«И ты был очевидцем такого побега?» – завистливо спросил учетчик. «К сожалению, нет. Мною тогда в очереди и не пахло, – грустно сказал Лихвин. – Но я храню правдивую историю великого побега, доверенную мне честными людьми, а уж они слышали ее от очевидцев. Побег Олика-тропильщика стал единственной удачей за все время противостояния очереди и служащих, по крайней мере, в нашем городе, именно поэтому рассказ бережно хранится и в точности, без прибавлений и убавлений, передается из уст в уста. Сберечь правдивую память о подвиге не менее важно, чем его совершить! Приходится неустанно отсекать фантастические домыслы, которыми история обрастает в изложении вралей и сказочников очереди. Они злостно уклоняются от были в легенду. То Олик угоняет конвойную машину, то мчит на собаках, а то и вовсе разоружает стражу, что просто смехотворно. Да, за подобными баснями кроются благие намерения, восхищение своим братом-очередником, вера в его богатырскую силу. Но преувеличения лишают совершенно реальный, конкретный случай правдоподобия. И, если дать волю мистике и брехологии, через пару-тройку лет большинство очереди, а его составляют холодные скептики, иначе очередь не выстоишь, перестанет верить в исход Олика, в то, что кому-либо когда-либо удалось выскользнуть из жерновов карательной системы. Между тем, на мрачном фоне всевластия штатных городских служащих, судей, следователей, кадровиков, есть только два светлых пятна: Великая Амнистия да Оликова тропа. Но, если наши далекие следомстоящие утратят веру в его побег, если он исчезнет под небылицами, то постепенно и саму Великую Амнистию сочтут сказкой, решат, что она утешительный самообман древних первоочередей, а в действительности очередь стоит от основания города в 1146 году, суды сотни лет штампуют обвинительные приговоры и столько же времени райотдел гонит на этап партию за партией».
Лихвин замолчал. Учетчик тоже. Еще и еще раз он прокручивал в мыслях побег Олика. Он увлекал примером, давал надежду. Лихвин был прав, измышления принизили бы его. За городом учетчик знал не одну тропильную артель. Когда сезонной бригаде требовалась удобная сеть рабочих троп, например, в горной местности, где необдуманные, окольные и крутые пути создавали ненужные опасности, отнимали массу времени и сил, Рыморь подряжал тропильщиков, хотя был скуп, а они брали за работу недешево. Возможно, учетчик встречал артель Олика, но не слышал про его подвиг. За городом хвастовство не в чести, и недосуг мыть кости прошлому. Не исключено, что Олик стыдился городского плена, таил его.
И еще потому хотелось учетчику тишины, что эх как хорошо было здесь, на высоте птичьего полета! Пусть спуститься вниз он мог только обратно в город, но сейчас он вознесся над густой сетью тесных улочек, вырвался из их душного плена. Здесь какое-то время он мог позволить себе не думать о творящемся внизу. Переполох не достигал верхотуры смотровой башни. И, оставаясь мишенью общегородского розыска, сотен людей и нелюдей, гораздо более могущественных, чем он, учетчик преспокойно отвернулся от них. Он сложил под головой руки и глядел в темный зев музейного рупора над собой. Страшный раструб зиял немотой. От мысли, что он загремит, мурашки бежали по телу.
Лихвин внимательно следил за событиями. Пригнувшись, он обходил смотровую площадку и смотрел на четыре стороны. Вдруг он сильно толкнул учетчика и встал на колени, упершись лбом в балясину и глядя вниз. Учетчик тоже посмотрел в облетевшие кроны яблоневого сада у подножия музейного холма. Вчера по саду шли Рима с учетчиком, сейчас остервенелой сворой бежали очередники и уличные псы. По их движению чувствовалось, что каждый держал след в известном всем направлении и старался опередить других участников погони. Учетчик простым глазом видел ее ярость, уличники усердно размахивали кулаками, толкая себя вверх по склону.
Когда они взбежали на холм и, обтекая музей, ринулись вдоль ограды к воротам, Лихвин с учетчиком помчались вниз. Учетчик едва нашел Риму на галерее. С того места, где спала, она перебралась в платяной шкаф, там оркестранты хранили парадную одежду, и затаилась, как мышка. На упреки учетчика девушка сконфуженно пробормотала, что, проснувшись одна, подумала, что он ушел на рассвете без нее. Хотя она уверяла, что ни капельки не обиделась, ведь за содеянное ими вчера и здоровому человеку только чудом можно уйти от возмездия, в ее глазах блестели слезы. Ну, что на такое можно было сказать!
И не до разговоров было. С лязгом, эхо разнесло звук по притихшему зданию, отворилась железная дверь. Полоса света прорезала музейную полутьму. Через секунду по этому лучу внутрь стремительно вбежал мальчишка с плутовской свирепой физиономией. С разбега он лихо проехал по истертому камню пола, как по льду. Следом размашистыми прыжками ворвалась беспородная кудлатая псина, закружилась, вскинула морду и с подвывом залаяла.
Укрывшиеся на галерее ждали появления массы преследователей. Нельзя было сомневаться, что погоня быстро обыщет здание снизу доверху. «Не посмеют они нас тронуть в музее», – растерянно сказала Рима. «Врываться в музей с собаками раньше тоже никто не смел. Псу закон не писан!» – прошептал Лихвин и прокрался к выходу с галереи на лестницу. Он видел, как собака понюхала воздух и направилась в угол, к входу на лестницу. Сжавшись, выставив вперед скрюченные пальцы, Лихвин поджидал, когда собака вымахнет наверх, чтобы поймать ее за горло.
Со своего нового места Лихвин не видел, как из потемок музейного тамбура собаке наперерез выступила согбенная старушка и с размаха хлестнула ее палкой. Дворняга шарахнулась к ногам хозяина, уверенный злобный лай сменился оглушительным плачущим визгом. Да, вход в музей с собаками все-таки был запрещен. Поскольку старушка была не очередница, а служащая, она ничуть не боялась пришельцев с улицы, продолжала наступать и теснить их, грозя клюкой. На помощь ей спешила вчерашняя билетерка, пригласившая Риму под музейный кров. Судя по тому, что вслед за первыми ворвавшимися никто в здание не проник, она обратила вспять остальных преследователей, ведь и эта женщина была служащей, а служащим очередники, сколько б их ни было, не могли противостоять. Теперь обе женщины энергично выпроваживали нахального сорванца. Тот тянул время, крутился юлой и шнырял глазами по сторонам. Он послушно кивал, прикладывал руку то к сердцу, то к уху, изъявляя готовность выполнить любые приказы сразу, как только собачий лай перестанет их заглушать. Тогда билетерка ткнула ему в лицо табличку, которую, очевидно, показала его спутникам и готовилась повесить на дверь музея. На табличке было жирно выведено «санитарный день». Парень больше не мог притворяться глупышом и двинулся на выход, резким свистом позвав пса. И в этой дерзости напоследок, свист в музее был оскорбителен, и в развинченной походке юнца крылся насмешливый вызов служащим. Еще некоторое время после его ухода у учетчика звенело в ушах.
Женщины, видимо, пришли в музей незадолго перед погоней. Учетчик с Лихвиным, поглощенные наблюдением за массами, проморгали одиночек. Избавившись от нежеланных посетителей, служащие облачились в музейную робу, такие же серые линялые халаты, как у Лихвина (только для него, устроенного в музее на птичьих правах, халат был почетной одеждой, Лихвин из него не вылезал), и принялись за уборку. Их движения были неторопливы и привычно уверенны, хотя с галереи женщины казались маленькими и немощными, их было всего две на дне огромного высокого помещения, заполненного густым сизым воздухом. Думали они или нет о том, что в здании есть другие люди, но ни разу не посмотрели на галерею. Лихвин бросал беспокойные, ревнивые взгляды на их мирный, размеренный труд. После того как нервное напряжение спало, он чувствовал себя не в своей тарелке и с брезгливым удивлением подносил к лицу пальцы, будто не верил, что хотел сцепиться с собакой. Лихвин сокрушенно вздыхал и бормотал, как он себе противен. На учетчика с Римой он не смотрел. Наконец, Лихвин скорчил покаянную мину и в разных направлениях перечеркнул рукой воздух, после чего приободрился. Он поставил точку в бесплодных самоукорениях и решил загладить вину делом.
Лихвин стремительно сбежал в зал. Через минуту он стоял на высокой стремянке, протирал от пыли верх огромной золоченой рамы. Штатные музейщицы не выказали радости, но и не препятствовали добровольному помощнику. Судя по навыку он взял на себя опасную для женщин работу не впервой. Риме тоже не терпелось отблагодарить спасительниц. Она смущенно улыбнулась учетчику и, прихрамывая, пошла за Лихвиным. Учетчик остался на галерее и с ревнивой завистью, чувство было ново и неприятно, наблюдал, как Рима оттирала от свечных натеков медное подножие напольного светильника. Она работала на коленях, приподняв забинтованную ступню, так ей было легче. Старухе рядом, наоборот, трудно было наклоняться, она уперла клюку закругленной ручкой под грудь и длинными сноровистыми движениями чистила верх этого же светильника, затем перешла к музейной витрине и мелко поплевала на стекло, чтобы удалить грязь до пятнышка.
