Владимир Губайловский - Учитель цинизма. Точка покоя
Наши товарищи и подруги, тяжело вздохнув, согласились с таким решением: с одной стороны, спирту и они бы хлебнули под снежок, а с другой — нельзя же мешать высокому порыву и интеллектуальному подвигу, который творится у них прямо на глазах. И мы с Мочаловым повлеклись куда-то в леса — в поисках вдохновительных моментов бытия. Мало ли, вдруг там дегтем запахнет или плесень встретится особо живописная.
Мы бродили по лесным тропинкам. Присаживались на упавшие березы. Снова бродили — и все время прикладывались к баночке. Я как обычно занудствовал, что нельзя торопиться, что так у нас получится какая-нибудь халтура. Мочалов кивал: да, так нельзя, надо сначала выпить. Мы делали по глотку. И снова принимались сочинять…
Поэму мы наверняка сочинили, но поскольку, вернувшись в лагерь, сразу попадали по палаткам и забылись чутким предутренним сном, забыли ее начисто.
Я до сих пор убежден, что эти забытые мной и Сережей строки были лучшими, которые мы вообще способны сочинить, как вместе, так и раздельно. Но слепая ласточка вернулась в чертог теней.
…Сережи больше нет на Земле. А я все еще живу и слушаю его песни. И они обжигают меня, но уже не так, как в давние времена. Теперь я слышу не только его слова и голос, но и мою юность, окликающую из небытия, из того прозрачного зимнего леса, куда, улыбнувшись, ушел мой друг; ушел один, без меня, дописывать нашу поэму; ушел, махнув на прощание рукой, и затерялся среди голых деревьев. Кажется, мелькает между стволов его длинный до пят брезентовый плащ, кажется, я еще могу его окликнуть, но это только кажется…
Сережа жил в огромной квартире с двумя сортирами. Я таких и не видел никогда. Его мама была очень крутая по советским меркам дама, но чем она занималась, Сережа объяснять не спешил, а я не настаивал.
Сережа поначалу поступил на журфак, но как-то не срослось. Оно и понятно — если меня в юности не очень привлекал труд упорный, то Сережу буквально тошнило от одного только вида подобного труда. Ну не могла его вдохновенная натура смириться с постылыми ограничениями учебного процесса и прочей надрывающей сердце поэта рутины. Сережа объяснял свою нелюбовь к журфаку отсутствием всяких способностей к северокорейскому языку, которым его принуждали заниматься. А потом еще предполагалась длительная командировка в страну окончательно победившего социализма. Сережа даже намекал на неизбежные встречи с самим чучхэ, что было ему совершенно поперек сердца. И он пошел по типичному пути: краткий курс психотерапии (практические занятия в Кащенке), белый билет, полная неопределенность в будущем, зато полная свобода в настоящем. Сережа, кажется, служил курьером в издательстве «Молодая гвардия», но точно я не знаю — мы никогда не опускались до обсуждения подобных прагматических и меркантильных обстоятельств нашего вполне условного бытия, тем более несколько рублей на портвейн всегда находились, а на большее мы и не рассчитывали.
За вдумчивым потреблением крепких напитков и прослушиванием любимого Жака Бреля мы весело проводили время, и вдруг Сережа решил, что нам непременно нужно прямо сейчас, на ночь глядя, поехать в Главморковку — ВЦ по учету плодов и овощей, где Оля и Сережина тогдашняя пассия — калужская девушка Глезер — работали операторами в машинном зале: таскали тяжеленные диски и запускали программули по поводу подсчета продукции какого-то пищевого министерства.
20
Захватили магнитофон, забежали за водкой и двинули в «Главморковку» к девушкам. На входе — этакая суровая ВОХРа: не пущает и от этого получает особо острое наслаждение, сродни половому. Но мы знали, как надо действовать, — девушки открыли нам окошко, и с крыши пристройки мы проникли в машинный зал.
Ночью на ВЦ, кроме дежурных операторов, присутствовали разве что несколько полусумасшедших программеров, к тому же погруженных по самые уши в код.
Гудят вентиляторы, крутятся ленты — идет сеанс резервного копирования. Девушки ставят стомегабайтники на пеньки — поставит диск на пенек, съест пирожок, то бишь тяпнет с нами водочки. Завели мы музыку и стали отдыхать. Оля какая-то странно тихая, Глезер, наоборот, необыкновенно бойкая. Я немного потерял ориентацию в пространстве. Вероятно, близость любимой женщины несколько исказила метрику, приналег на напитки и нечаянно перебрал.
Утром пришли сотрудники. Оля сидит за столом и вяжет — петли считает. А на столе в позе покойника спит совершенно умиротворенный человек. Сережа и Глезер растворились в пространстве с первыми лучами восходящего солнца.
Начальник смены — женщина суровая, но Олю нежно любившая, — спрашивает:
— Оля, кто это?
Оля, не отрываясь от счета петель:
— Муж.
Вопрос исчерпан.
Я проснулся. Сел на столе, еще не зная, как меня представила своим коллегам Оля.
— Чаю хочешь?
— Да, глоток крутого кипятка был бы очень полезен обезвоженному организму.
Оля налила чай. Мы сели и стали его пить.
— У меня смена кончилась.
— У меня сегодня день рождения.
— Я знаю. Поздравляю.
— Спасибо. Я сейчас зайду в родную контору, получу зарплату, и мы сможем мило посидеть в саду Эрмитаж. Там есть недорогой ресторанчик. Сейчас наверняка пустой.
Оля некоторое время колебалась — устала после смены. Но решила, что спать она не хочет, и потом муж все-таки, надо его с днем рождения поздравить.
— Давай.
И пошли мы по шпалам подъездных путей — Главморковка находилась в районе бесконечных складов — по направлению к метро «Полежаевская». Мы шли и о чем-то тихо переговаривались. Оля улыбалась. Я чувствовал себя опустошенным, но как будто готовым к чему-то большому, к чему-то, что меня наполнит. Кажется, впервые за все время нашего уже долгого — трехлетнего — знакомства я чувствовал себя рядом с любимой женщиной спокойно. А она была прекрасна: усталая, тихая, как будто прислушивающаяся к себе. Что там происходит? А ведь что-то происходит.
21
5 июля 1985 года было днем очень заметным в моей собственной судьбе и в истории моей страны. Уже несколько месяцев телевизор верещал про вред алкоголя. Периодически «борьба с пьянством» начиналась и прежде, но всегда как-то быстро гасла, и мало кто верил, что теперь все серьезно. Жванецкий сказал, как отрезал: «Борьбу с пьянством прекратить, потому что это не борьба и это не результат».
Посмотрим на проблему трезво. Что продается в магазинах? Ничего ведь не продается, кроме водки, но водка-то продается, и почти без перебоев. А портвейн так и постоянно есть. А это очень серьезная статья государственного дохода — особенно водка, поскольку спирт стоит копейки, а все остальное — чистая прибыль. Даже бутылку тебе аккуратно вымоют и вернут.
Но все оказалось печальнее. Разговоры про то, что русский народ, он, вообще-то, замечательный, одна у него беда — пьет много, велись всегда. Вот если все пить бросят — всё переменится и наступит изобилие. И этот тяжелый бред таки проник в головы (или что там у них вместо них) начальства.
Пьянство-то играло и еще одну совсем немаловажную роль в социалистической действительности: оно не только перекачивало деньги из карманов граждан обратно в государственную казну, оно служило стоком для свободного времени, которого было у советского человека — немерено. Пьянство — вещь чрезвычайно времяемкая. Как точно заметил знающий толк в этом предмете Сергей Гандлевский, «или взять чтоб не быть голословным того же меня я в семью возвращался от друга валеры в хороводе теней три мучительных дня». Пусть не всегда банальная выпивка занимает три дня, это все-таки случай редкий, но даже если часто встречаться за пивом, на это — вместе с очередью — уходит часов пять, не меньше. Да и вообще, если веселие есть питие — устремления ясны, задачи поставлены, за дело, товарищи. И товарищи не замедлят.
А если все вдруг протрезвеют и пить будет нечего, все о чем-то одном как подумают, мало никому не покажется, а в первую очередь — самим властям. Но власти на то и власти, что крепки они как раз задним умом, который у них располагается именно что в заднице. И абстрактные вполне себе прекраснодушные разговоры вдруг реализовались. И надо же было так случиться, что произошло это на мой день рождения.
Хотя тревожные звоночки случались уже в мае. Стою я в очереди в винный отдел. Очередь подходит, протягиваю трешку, продавщица, ничего не спрашивая, протягивает мне бутылку портвейна и сдачи не дает. Портвейна на витрине нет, и торговля идет из-под прилавка. Стоит портвейн 2-70. Стало быть, тридцать копеек — за услугу. Но я почему-то не хочу портвейна. И говорю: «Пожалуйста, бутылку сухого». Сухое стоит на витрине по 2-30. Продавщица выдерживает суровую паузу, смотрит на меня крайне подозрительно и вдруг: «А паспорт у тебя есть? Ну-ка паспорт предъяви! Тебе небось восемнадцати нет». Если портвейн из-под полы, то мой возраст никого не интересует, а вот если сухое с витрины, то очень даже. Я несколько опешил. Но к разочарованью суровой блюстительницы закона паспорт у меня с собой. И она, демонстрируя всем своим видом очевидную мою глупость, — не может же человек всерьез предпочесть сухое, которого навалом, портвейну, который в таком остром дефиците, — дает мне сухое и с тяжелым сердцем отсчитывает сдачу. Еще совсем недавно попросить паспорт ей бы и в голову не пришло. А тут надо же — зерна просвещенья дали нежданные всходы. Я подумал: что-то происходит, но думать дальше было лень. И вот грохнуло.
