Алексей Колышевский - Взятка. Роман о квадратных метрах
2
Я никогда не попадал раньше в так называемую творческую среду, и мне, конечно, было интересно, хоть поначалу я и ощущал себя немного ущербным, но, вспомнив, что вокруг меня лишь комедианты, а я человек из реального сектора, успокоился и вывесил парадные флаги: улыбался, отшучивался, ломал ваньку, слыл запанибрата. Подошел какой-то кадыкастый, клешней цапнул Женю за ладный ее зад, подмигнул мне и спросил:
– Вы супруг этой стяжательницы мужского внимания?
Я открыл было рот, чтобы ответить что-то не больно для него приятное, но она меня опередила:
– Тиша, прекрати ревновать меня к мужикам, ты их лучше знаешь, нежели я.
– Ты так считаешь? – Тиша закатывал глаза, фальцетил, кривлялся.
– Ну, разумеется! – Она отодвинулась от него и прильнула ко мне, словно ища поддержки. – Конечно же, ты лучше разбираешься в мужиках, ведь не только ты бываешь в них, но и они в тебе.
– Да, моя милая, тут я с тобой согласен, – рассмеялся Тиша. – Представь же меня, наконец!
– Юрьев, гетеросексуал, – быстро проговорил я, игнорируя протянутую мне руку. – В свободное время кладу кирпичи один на другой и нахожу сие занятие интересным.
– Гетеросексуальность, как и вообще любая моносексуальность, – это болезни, которые нужно лечить в ебабельном возрасте, – отозвалась какая-то актриса, впрочем, очень известная, просто я забыл ее фамилию: рыжая, некрасивая, с длинным носом и бледной кожей, похожая на птицу печали из готического романа.
– Нет, благодарю вас, – решил не тушеваться я. – Не представляю себе, как прямая кишка, служащая нам для очищения от нечистот, может исполнять одновременно и роль органа любви. С этим противоречием я живу всю жизнь, и на нем, как на камне, давно построил я храм во имя вагины в душе своей.
Я удостоился заинтересованных взглядов рядом сидящих, кто-то воскликнул «браво», Женя посмотрела на меня с благодарностью, и я ей гротескно подмигнул, мол, не так еще могу. Все эти, сидящие за сдвинутыми столами творческие гиганты не знали, на что способен обычный прораб, из которого я вышел, как Мистер Афродит из пены. Любого прораба можно смело записывать в труппу и смело впечатывать его имя в программку, он не подведет, он так сыграет, что все изумятся: «вот самородок!»
Вся «сатириконовая» труппа оккупировала один из залов расположенного неподалеку от театра игорного шалмана с броским именем «Гавана». За стеной шла игра, играла музыка, кто-то музицировал на рояле, роились посетители и завсегдатаи, закидывали фишками суконце игровых столов. Райкин, похожий на сатира гений, поблескивающий очками где-то слева от меня, вдруг превратился в обезьяну и, вскочив на стол, потребовал тишины. Я говорю, именно превратился: так явно, так великолепно было его перевоплощение. Согбенная поза, руки, гребущие по скатерти, бессмысленно оттопыренная челюсть, блуждающий взгляд. В руке его возникла рюмка, и от стола к столу вмиг прокатилась и возникла тишина. «Сейчас он что-то да скажет», – прошептала мне на ухо Женя, и я под скатертью, украдкой, словно вор, пожал ее колено, а она, так же незаметно для остальных, провела по внутренней стороне моего бедра и остановилась там, где почти уже начиналось царство конца. «Тост! Тост!» – пронеслось в воздухе то, что раньше гасило все свечи и романтически распахивало в бальной зале огромное окно. Все смотрели на маэстро – и тот, еще более сделавшись схожим с приматом, своим всяким голосом начал:
– Линч, это ты, бродяга? Ну так швартуйся ко мне! Я здесь, я следую в Дензилл-лейн с пересадкой на Веселые дома. Она сказала, мы вдвоем бардак хорошенький найдем, там есть оторва Мэри.
И тут же, совершенно выйдя из образа обезьяны и обернувшись уличным гулякой нездешних времен, ответил:
– Я что, я с милою душой, да возрадуемся на ложах своих. Ну, где ты там? Шепни-ка мне, кто он, черт побери, этот чудик весь в черном, который ходит за мной по пятам, а теперь еще и крутится меж нами, стремясь, как видно, напаскудить. Видать, согрешил против света и близок сейчас уже день, когда он явится судить мир огнем. Да сбудутся писания!
Гуляке отвечала обезьяна:
– Не смей шутить с чертом, ведь он святой, так как у него самые благие намерения насчет нас. Выдай-ка лучше тот стишок. Помнишь? «И сказал тут медик Дик своему коллеге Дэви…» В Бога яйца! А это что еще за экскремент, этот англичанишка-проповедник на Меррион-холл?! Что все орет: «Илия грядет!» Черт, ошибочно омытый в крови агнца, влез на амвон и голосит внимающей ему пастве: «Приидите все твари винососущие, пивоналитые, джиножаждущие! Приидите псиноухающие, быковыйные, жуколобые, мухомозглые, свинорылые, лисьеглазые, шулера, балаболки и людской сор! Приидите подлецы отборные из отборных! Это я взываю к вам, тот, кто приволок ко спасению колоссальную часть нашей планеты от Сан-Франциско до Владивостока. Бог – это вам не балаган, где насулят с три короба и покажут шиш. Я вам заявляю, что Бог – это самый потрясающий бизнес, и все по-честному. Он есть – самая сверхвеличайшая хреновина, вбейте это себе покрепче. И как один прокричим: «Спасение во Царе Иисусе!»
Райкин обвел зал безумным взглядом. Это была магия, гипноз: я не мог пошевелиться, горло мое перехватило от восторга: гений, избравший стол сценой, потрясал силой своей игры.
– Рано тебе надо подняться, грешник, ох как рано, если думаешь обмишулить Всемогущего! Уж куда там! Для тебя, дружище, припасена у него в заднем кармане штанов такая микстурка от кашля, которая живо подействует. Бери скорей да попробуй, – закончил Райкин, вооружившись наполненной рюмкой и предлагая выпить. Все выпили, сквозь аплодисменты, быстро опрокидывая рюмки и бокалы, ставя их на столы и аплодируя, аплодируя, аплодируя.
– Я всем сказала, что ты мой жених и у тебя какой-то бизнес, – услышал я Женин голос. – Мне так удобней, а то наши любопытны, вот увидишь, что скоро все напьются и станут лезть к тебе с эпатажными расспросами.
– Ну, меня смутить сложно, вот разве что женихом. Я-то отнюдь не холост.
– Но ведь ты жену свою не любишь, – быстро сказала Женя. – У тебя глаза мужика, который ищет любовь.
Мне на миг захотелось встать и уйти, предварительно ударив эту ясновидящую по лицу наотмашь. Она, все это время внимательно наблюдавшая за мной, восхитилась:
– Слушай, какой ты, однако, эмоциональный человек! Скажи, а ты мог бы меня ударить?
– Ты что, с ума сошла? Я никогда в жизни не бил женщин. – Мой порыв бесследно растаял, и вместо него накатило приятное, сладковатое безволие. – Может, уйдем отсюда? – предложил я.
– Неудобно. Побудем еще немного, а то Костя будет недоволен, и я хочу со всеми тебя перезнакомить.
– Странно, – сказал я, – мы с тобой даже не трахались ни разу, а ты себя ведешь так, словно мы друг друга знаем лет несколько.
– Да потрахаемся еще. В чем проблема-то? – удивилась Женя. – Просто с тобой все понятно, вот я и веду себя так, будто давно тебя знаю.
– Сколько тебе лет, актриса?
– Тридцать восемь. А тебе?
– Тридцать два…
– Кира, Кира! – раздалось сразу несколько голосов. – Почитай что-нибудь!
– Кто это? – спросил я Женю, глядя на маленького актера с большими усами, приподнявшегося над столом и кивающего в ответ на приветственные вопли своих коллег.
– Это Кирилл. Он пишет классные пародии и постоянно нас веселит. Вот увидишь, что он сейчас тоже выдаст что-нибудь этакое.
– Друзья! – начал Кира с усами. – Недавно мне попалось стихотворение некоего поэта Кутилова, на которое я написал пародию. Вот, собственно, оригинал, я вам его сейчас прочитаю, но сразу предупреждаю, что он уныл до самоистязания:
Заря, заря, вершина декабря…
В лесах забыт, один у стога стыну.
Встает в тиши холодная заря,
Мороз, как бык, вылизывает спину.
Качнулась чутко веточка-стрела,
И на поляну вымахнул сохатый…
И, падая на землю из ствола,
Запела гильза маленьким набатом…
Заря не зря, и я не зря, и зверь!..
Не зря стволы пустеют в два оконца…
И, как прозренье в маленькую дверь,
Через глаза в меня входило солнце!
– Хуйня, – громко сказал кто-то. На него зашипели. Кира с усами улыбнулся: «я же вам говорил».
– Итак, вот моя пародия. – Он откашлялся и начал читать с подвыванием:
Моря, поля, кусочек янтаря
Леса стоят, и бык сжимает губы,
И стог стоит и холод и заря,
И я стою косматый и негрубый.
Оборотившись антилопой гну
Я линию свою упорно гну
И жду, когда сохатый или бык
Лизнут мне спину, плечи иль кадык.
Все засмеялись, и я тоже. Злой мир, в котором злы все и на всех. Тот поэт, этот актер. Они друг друга никогда не знали, но поди ж ты: один пишет глупые стихи, другой сочиняет на них смешные пародии. Так из глупости одного произрастает успех другого. Это ли не повторение природной модели перехода говна в зеленый росток, в новую жизнь? Я живо вообразил себе самый частый театральный символ: две маски, плач и смех. Депрессия запойного поэта, его глубинные страдания, выуженные зачем-то наружу посредством плохого языка, неумелой мысли, в руках шута превратились в смешные и вполне употребительные в пищу конфетки: крик-крак, и шут сожрал поэта, и все над этим посмеялись.
