Марк Леви - Дети свободы
Внезапно в кустах раздался шорох, я вздрогнул и обернулся.
– Эй, может, хватит скулить? Лучше помоги мне выбраться из этих чертовых колючек!
И тут я вижу Клода; он сидит, согнувшись в три погибели, в колючих зарослях под насыпью. Каким образом он в них угодил?
– Сначала вытащи меня отсюда, потом все объясню! - раздраженно отвечает брат.
И пока я высвобождаю его из цепкой хватки кустов, поодаль возникает силуэт Шарля, который, пошатываясь, идет в нашу сторону.
Поезд исчез - исчез навсегда. Шарль даже всплакнул от радости, сжимая нас в объятиях. Клод с грехом пополам вытаскивал впившиеся в кожу колючки. Самюэль держался за затылок - при падении на шпалы он сильно расшиб голову. Мы все еще не знали, где находимся, во Франции или уже в Германии.
Но тут Шарль напомнил, что мы стоим на виду и надо быстрее уходить отсюда. Мы добрались до небольшого леска, неся на руках вконец обессилевшего Самюэля, и там, за деревьями, стали ждать наступления дня.
38
26 августа
Уже рассветает. За ночь Самюэль потерял много крови.
Я слышу его стоны; ребята еще спят. Самюэль завет меня, я подхожу. Он бледен как смерть.
– Глупо все вышло, ведь уже почти удалось! - шепчет он.
– О чем ты говоришь?
– Не придуривайся, Жанно, я скоро отдам концы; у меня уже ноги онемели, и мне так холодно.
Губы у него посинели, он дрожит; я обнимаю его и прижимаю к себе, чтобы хоть как-то согреть.
– А все-таки здорово, что мы сбежали, правда?
– Правда, Самюэль, правда, это здорово.
– Чувствуешь, какой воздух чистый?
– Помолчи, старина, тебе надо беречь силы.
– Для чего они мне? Ведь это вопрос нескольких часов, Жанно. Слушай, ты обязательно должен когда-нибудь рассказать людям нашу историю. Нельзя, чтобы она исчезла, как исчезну я…
– Молчи, Самюэль, не говори глупостей; и потом, я не умею рассказывать истории.
– Это не страшно, Жанно; если ты не сумеешь, может, твои дети сделают это вместо тебя, ты только попроси их, ладно? Поклянись, что попросишь.
– Да откуда у меня дети?
– Сам увидишь, - шепчет Самюэль, уже в полубреду. - Пройдет время, и у тебя родятся дети, один, двое или больше… мне уже некогда считать. И ты обязательно передашь им мою просьбу, ты скажешь, что для меня это очень важно. Что они должны сдержать обещание, данное некогда их отцом. Потому что наше военное прошлое перестанет существовать, ты сам увидишь. Вот и попроси их рассказать о нем, рассказать нашу историю в будущем свободном мире. Рассказать, как мы боролись ради них. Ты объяснишь им, что на земле нет ничего важнее этой чертовой свободы, способной подчиниться тому, кто за нее больше отдаст. И еще ты скажешь им, что этой шлюхе свободе нравится любовь настоящих мужчин, что она никогда не уступит тем, кто хочет ее запереть в четырех стенах, и дарует победу лишь тому, кто ее чтит, а не стремится уложить к себе в постель. Передай им это от меня, Жанно, и вели рассказать нашу историю, пусть говорят о ней своими словами, словами своего времени. Потому что в моих словах звучит акцент моей страны, они окрашены моей кровью, которая сейчас наполняет мне рот и капает на руки.
– Перестань, Самюэль, ты только зря тратишь силы.
– Обещай мне, Жанно, еще одно: обещай, что когда-нибудь ты полюбишь. Ах, как мне самому хотелось полюбить, как я мечтал об этом! Обещай, что когда ты возьмешь на руки своего ребенка, то в первом же твоем взгляде, взгляде отца, давшего жизнь своему сыну, будет светиться искорка свободы, моей свободы. Если ты это сделаешь, значит, от меня хоть что-то останется на этой проклятой земле.
Я обещал, и на рассвете Самюэль умер. Он вдруг громко захрипел, изо рта у него брызнула кровь, а потом я увидел, как он до скрипа стиснул зубы, - видимо, боль была невыносимой. Рана на затылке стала синевато-багровой. Такой она и осталась. Мне кажется, что этот багрянец, укрытый землей в поле на Верхней Марне, никогда не поблекнет, что над ним не властны ни время, ни людское безумие.
В середине дня мы заметили вдали крестьянина, который брел по своему полю. Голодные, израненные, мы не могли долго продержаться в таком состоянии. Посовещавшись, мы решили, что я подойду к нему. Если это немец, я подниму руки, и мои товарищи останутся в лесу незамеченными.
Шагая в его сторону, я раздумывал, кому из нас будет страшнее, ему или мне. Я выглядел призраком в страшных лохмотьях, а он… я пока даже не знал, на каком языке он со мной заговорит.
– Я бежал из поезда с депортированными, мне нужна помощь! - крикнул я, протянув ему руку.
– Вы здесь один? - спросил он по-французски.
– Так вы француз?
– Конечно, француз, черт возьми, кто же еще! Ладно, пошли со мной, я отведу вас к себе на ферму, - испуганно сказал крестьянин, - ну и вид у вас!…
Я помахал ребятам, и они тотчас подбежали.
Это случилось 26 августа 1944 года. Мы были спасены.
39
Марк пришел в себя только через три дня после нашего побега, когда поезд под командованием Шустерауже подходил к пункту назначения - лагерю смерти Дахау, куда он прибыл 28 августа 1944 года.
Из семисот человек, выживших в этом жутком путешествии, в лагере избежали смерти считанные единицы.
Войска союзников уже контролировали почти всю страну. Мы с Клодом завладели автомобилем, брошенным немцами, пробрались на нем через линию фронта и поехали в Монтелимар, за телами Жака и Франсуа, чтобы доставить их родным.
Прошло еще десять месяцев, и в одно весеннее утро 1945 года Осна, Дамира, Марианна и Софи увидели из-за колючей проволоки Равенсбрюка американских солдат - это прибыли войска освободителей. А незадолго до этого в Дахау вышел на свободу Марк, ему все-таки удалось выжить.
Мы с Клодом так никогда больше и не увидели наших родителей.
Мы сбежали из поезда призраков 25 августа 1944 года, в тот самый день, когда был освобожден Париж.
Все последующие дни фермер и его семья выхаживали нас. Мне помнится тот вечер, когда они готовили нам омлет. Шарль безмолвно взглянул на нас, и у всех ребят в памяти всплыли лица наших товарищей, сидевших за столом на маленьком вокзальчике Лубера.
Однажды утром меня разбудил брат.
– Идем скорей, - сказал он, стаскивая меня с постели.
Я вышел следом за ним из амбара, где еще спали Шарль и остальные.
Мы шагали молча, бок о бок, пока не оказались в центре большого поля с неубранным жнивьем.
– Гляди, - сказал Клод, схватив меня за руку.
Вдали на восток шли колонны танков, это были американцы и дивизия Леклерка type="note"[27]. Франция вновь обрела свободу.
Жак оказался прав: весна к нам вернулась… и я почувствовал крепкое пожатие руки моего младшего брата.
На том поле мы с братишкой были - и навсегда останемся - двумя детьми свободы, затерянными среди шестидесяти миллионов погибших.
Эпилог
Как-то утром, в сентябре 1974 года, - мне скоро должно было исполниться восемнадцать лет, - в мою комнату вошла мама. Солнце еще только-только встало, и мама объявила, что сегодня я в лицей не пойду.
Удивленный, я сел на кровати. В тот год я готовился к экзаменам на бакалавра, и странно было слышать, что мама предлагает мне прогулять занятия. Но она сказала, что они с отцом уезжают на весь день и хотят, чтобы мы с сестрой поехали с ними. Я спросил куда, и мама взглянула на меня с улыбкой, которая никогда не сходила с ее губ.
– Если ты-по дороге спросишь отца, он, может быть, и расскажет тебе одну историю, о которой раньше всегда молчал.
Мы прибыли в Тулузу в середине дня. На вокзале нас ждала машина, она привезла нас к большому городскому стадиону.
Пока мы с сестрой занимали места на почти пустых трибунах, мой отец и его брат, в сопровождении нескольких мужчин и женщин, спустились по ступеням и направились к трибуне, установленной в центре поля. Там они выстроились в ряд, на трибуну поднялся министр и произнес речь:
В ноябре 1942 года Юго-западная секция ИРС преобразовалась в движение военного сопротивления и сформировала 35-ю бригаду ФТП-ИРС.
Сотни человек, в большинстве своем иммигранты - рабочие и крестьяне, евреи, венгры, чехи, поляки, румыны, итальянцы, югославы, - сражались за освобождение Тулузы, Монтобана, Ажана, участвовали во всех боях, стремясь вышвырнуть врага из департаментов Верхняя Гаронна, Тарн, Тарн-и-Гаронна, Арьеж, Жер, Верхние и Нижние Пиренеи.
Многие из них были депортированы или отдали жизнь за свободу здесь, во Франции, как, например, Марсель Лангер…
Затравленные, обездоленные, вышедшие из безвестности, они стали не только символом братства, закаленного в испытаниях, порожденных расколом народов, но также символом участия в общей борьбе женщин, детей и мужчин, которое способствовало тому, что наша страна, ставшая заложницей нацизма, начала постепенно избавляться от рабского страха, чтобы наконец возродиться к жизни…
