Музей современной любви - Роуз Хизер

Объем работы, который потребовался, чтобы достичь этого дня, нарастал в голове, как ветер позади нее. Письма, фотографии, фильмы, театральные постановки, интервью, кассеты, эскизы. Бюрократические проволочки, заявки, предложения, бюджеты, факсы, электронные письма, телефонные звонки, встречи, документы, визы и перелеты, поэтажные планы, эскизы, поезда, карты, отели, прокатные автомобили. Переговоры, галеристы, администраторы, правительственные чиновники, полиция, специалисты по технике безопасности, охранники, кураторы, агенты, фотографы, смотрители. Столько людей. Столько бумаг. Столько усилий и смеха. Столько синяков. Шрамы, раны, лица, которые она больше никогда не увидит. Способ провести жизнь. Марина чувствовала биение сердца, ток крови в венах. И вот это была уже не кровь, а дождь. Абрамович стояла под дождем в Сербии, трогая свои обнаженные груди и распевая балканские песни с женщинами своей страны. Стояла на Великой стене, а далеко внизу серебрилась река. На красной земле мерцали вспышки солнечного света. Тропинка поднималась и уходила вниз. У нее болели ноги. Болели ступни.

Болело сердце из-за чего-то, чего она никак не могла понять.

Вот змея обвилась вокруг ее плеч. На ступнях кристаллы. На лице скорпион. Змея. Слезы. Лук обжигает рот, горло и глаза. «Я хочу уехать далеко-далеко, где ничто уже не будет иметь значения. Я хочу понять и ясно увидеть, что стоит за всем этим. Я хочу больше не хотеть».

Вот дверной проем, где она стояла с Улаем, глядя ему в глаза, пока люди протискивались между ними. А потом сидела на стуле, чувствуя головокружение и теряя всякий контроль над собой, когда начали действовать лекарства от шизофрении, а потом кататонии.

Вот на ней лежит скелет, она дышит, и мертвые кости поднимаются и опускаются, как ежедневно поднимается и опускается грудная клетка у живого существа. Вот она устремила взгляд вверх в «Доме с видом на океан». Дитер и остальные сотрудники разошлись по домам, остались только деревянная кровать, деревянный стул, метроном, тишина и сама Марина, пожирающая собственное безумие, пережевывающая коллективное безумие мира на протяжении долгой голодной ночи.

Вот лаосские дети держат в руках игрушечные копии АК-47. «Восемь уроков пустоты со счастливым концом»: семь лаосских девочек спят на розовой постели, держа в руках автоматы. Вот стрела, готовая пронзить ее сердце, и Улай, натягивающий лук. Вот фургон, уже шестнадцать часов ездящий по кругу, и ее голос, звучащий из громкоговорителя и медленно сипнущий. Вот женщина, которая влюбилась в мужчину, родившегося с ней в один день — тридцатого ноября.

Вот ее живот и звезда, которую нужно вырезать на нем лезвием бритвы — снова, снова и снова. Вот девочка, воспитанная суровой матерью и болью, которая настигает ее, если она не справляется.

Вот девочка, которая каждый день ходила с бабушкой в собор с запахом ладана и разноцветным светом, льющимся из высоких окон. Девочка, которая наблюдала, как бабушка зажигает свечи в полутемной квартире и по коридору в спальню движутся пляшущие тени.

Вот женщина, которая когда-то была девочкой и когда-нибудь будет мертва. Вот Марина Абрамович, которая кое-что знает о том, какой может быть жизнь: вереницей мгновений, клинков и змей, меда и вина, спешки и промедления, терпения и великодушия, прощения и отчаяния — и сотни способов сказать «я люблю тебя». Энтони Хегарти поет: «Пускай найдется кто-нибудь, кто позаботится обо мне, когда меня не станет, когда я умру. Пускай найдется кто-нибудь, кто облегчит мне сердце, кого приятно будет обнимать, когда я утомлюсь…»

Вот оно, подумала Марина. Я умираю. Я живу. Это совершенно одно и то же.

Было легко черпать силу из хаоса, ибо в нем была бездна — всегда такая манящая, как хорошо известно героиновым наркоманам. Но путешествие в бездну оказалось недолгим. Выяснилось, что черпать силу куда труднее, чем энергию. Обрести опору не в безумной неуверенности бессмертия, а в постоянном осознании смертности. Дни превратились в поля лиц — ярких, неповторимых, живых, странных. Не могло быть большего одиночества и большей сопричастности, чем находиться внутри перформанса, когда к Марине были прикованы взгляды всей аудитории. Она ожидала, что это будет обмен энергией. Самая простая вещь. Но все оказалось не так просто. Каждое лицо было песней, которая уносила ее, как любовь или боль, в небытие. Каждое лицо рассказывало о бесчисленных жизнях, воспоминаниях, о представителях рода людского, которых она и мельком не видела за все годы своих поисков. Здесь была правда человечества, таинственно запечатленная в каждой линии, каждом повороте и каждом взгляде. И вкус их жизней таял на ее языке, как только они вставали, чтобы уйти.

Пока наконец не появился Клаус. Дорогой Клаус. Он стал ее подсказкой. После Клауса был конец. Шел семьдесят пятый день, и оставалось еще только одно. И все же Марина видела в его глазах ощущение нехватки времени, и все время, и бесконечные слова молчания. Она любила его. Она любила всех в этом зале. Любила всех живущих ныне, всех, кто когда-либо жил на свете, и собрала в этом времени человечество всех тысячелетий, которые уже миновали и еще грядут. Она чувствовала себя огромной.

Клаус опустил голову. Он встал.

«Не уходи, не сейчас! Еще слишком рано», — подумала Марина.

Но Клаус уже уходил.

Внезапно Марина почувствовала, что на нее с балкона смотрит мать. Она услышала ее голос, точно Даница была совсем рядом.

— Ты должна отойти от полей и лесов, от голосов и слез, Марина, — сказала мать. — Я машу тебе на прощание. Ты должна вернуться в свою шкуру. А я продолжаю. Увидимся, когда ты будешь готова. Но не слишком скоро. У тебя дом в деревне, проводи время там. Заведи себе нового любовника. Это твоя великая работа. Ты добавила ниточку к великому гобелену искусства. Вот о чем будут писать. Так что отдыхай. Будь счастлива. Ты не становишься моложе. И поверь мне, ты давно мертва.

Марина не хотела, чтобы это заканчивалось. Ей хотелось остаться тут. Хотелось не уступать дикому ветру жизни. Но время пришло.

Марина склонила голову, и на мгновение ее охватила глубокая скорбь. Она должна отпустить этот зал, эту историю, эту работу. Все закончилось. Придется покинуть атриум, где она провела всю весну. Отказаться от лиц, которые открыли ей тайну, не имеющую объяснения. Но как встать? Как подняться и сойти с этого места?

Марина почувствовала, как у нее дрожат ноги. Споткнется ли она? Она была садху^[43], выходящим из пещеры. Женщина подняла голову и открыла глаза. Собралась с силами. Почувствовала пол под ногами. Сделала один вдох, потом второй. Ее обжег порыв холодного воздуха.

Наконец Марина встала. Ее руки были раскинуты в стороны. Она чувствовала, как ее окутывает радушие зрителей. Замигали камеры. В атриуме раздались аплодисменты. Это была абсолютная какофония, проявление безыскусного, стихийного восторга.

Рядом с Мариной стоял Клаус. Давиде. Франческа. Марко. Дитер. Все хлопали, плакали и ликовали. Квадрат превратился в большой круг людей. Они называли ее по имени. Обращались к ней. Марина наслаждалась возвращением. Она будто вернулась из полета домой, белая в ярком, ослепительно ярком свете. Она смеялась и плакала, и каждое лицо, которое она видела перед собой, тоже смеялось и плакало.

49

И вот мы подошли к той части, которая может разбить вам сердце. Конечно, я не могу выносить такие моменты, ибо есть дни, в которые даже я не могу заглянуть, и они не всегда хорошие или легкие. Но это тоже искусство — то, что обжигает сердце. Делай из него все, что пожелаешь, и держись за него, пока не наступят другие дни и не будет пути назад. Человеческая жизнь коротка и все же наполнена мгновениями чудес и сближений.

Лидия Фиорентино сидит в инвалидном кресле у окна. Волосы ее убраны с лица. На ней белое кимоно, расшитое золотыми бабочками. В палате тепло и тихо. Лидия взирает на посеребренное вечернее море. Запад начинает окрашиваться предзакатными оттенками.