Музей современной любви - Роуз Хизер
46
У себя дома Джейн Миллер наблюдала за Мариной Абрамович по веб-трансляции.
«Сегодня главный день, — думала женщина. — Сегодня главный день».
Поэтому, проигнорировав и грязные вещи, которые она взяла у дочери, чтобы постирать, и муравьев, оккупировавших настенный выключатель, и электронные письма, на которые надо было ответить, Джейн просто сидела и смотрела. Она понимала, что ее судьба каким-то образом связана с судьбой Марины. Когда Марина встала, Джейн тоже должна была встать. Для нее наступило время скорби, и скорбь вечно будет с ней. Карл был такой же частью ее существа, как печень или поджелудочная железа. Горе — таким же осязаемым, как дождь. В каждый отдельно взятый момент от него страдали миллионы людей. Говорят, время лечит, но это вовсе не так. Горе — это рубеж, коренящийся в неизбежном. Джейн чувствовала, что, когда Марина встанет, она, Джейн, займет свое место в шаге от неизбежного. Она пересечет Испанию. Она возьмет с собой свое горе, свою любовь и свои наблюдения за жизнью, продолжавшейся уже пятьдесят пять лет. Здесь, дома, ее дети и дети ее детей будут жить среди собственных неизбежностей. А может быть, это и есть искусство, думала она, потратившая годы на то, чтобы дать ему определение и повесить на веревку для просушки, словно рубашку в ветреный день. «Вот ты какое, искусство!» Ты запечатлеваешь мгновения в самой сердцевине жизни. Мальчик, ожидающий, когда закипят яйца. Толпа, слушающая музыку в парке, гуляющая под дождем или купающаяся в Сене. Свобода, ведущая народ, и дула расстрельной команды, нацеленные на людей у стены. Цветущие кувшинки и мучительный крик, красный квадрат, живущий в каждом сердце, цветовые ритмы пшеничного поля, звезды, кружащиеся в ночном небе. Джейн смотрела на Марину Абрамович в белом платье в этот последний день ее несокрушимой любви. Ибо чем еще был этот перформанс для Абрамович? Актом любви, который говорил: «Вот чем я была, вот чем я стала, путешествуя по местам моей души, моего народа, семьи и предков. Вот чему я научилась. Все дело в причастности. Достаточно крупицы осмысления, чистосердечия и бесстрашия, и мы сможем испытать величайшую любовь. Нечто большее, чем любовь, но у нас нет более подходящего слова». «Как у Канта», — подумала Джейн. Вещь, которая существует, но непостижима, пока вы не усвоите, что она просто есть.
Джейн знала, что некогда она бы попыталась называть эту вещь Богом, но сколько проблем вызывали в мире эти попытки определить, чем или кем являлся или является Бог. Должно быть какое-то другое слово, и она решила, что у нее в запасе несколько сотен миль, чтобы подумать об этом на просторах Испании во время своего паломничества. И громко рассмеялась, потому что ей показалось уместным поразмышлять в длительном путешествии над названием идеи, которая была Богом. Они с Карлом проделают долгий путь вместе.
Джейн по-прежнему не отрывала взгляда от художницы в белом платье. Она сидела и наблюдала за ней в знак уважения. Она смотрела, как истекают последние часы «В присутствии художника» и к женщине за столом подсаживаются все новые и новые участники. Джейн чувствовала, что стала свидетелем явления непостижимой красоты среди людей, которые прикоснулись к этому искусству и нашли отражение великой тайны. Кто мы? Как нам жить?
47
Начиная с девятого марта Марина Абрамович просидела на этом стуле семьсот тридцать шесть часов. Сегодня вид у нее был сияющий. Толпа вокруг возбужденно гудела. Съемочные группы искали наилучшие позиции. Сверкали вспышки.
Весь день ликование захлестывало и Бриттику, щекоча ей ребра, покрывая мурашками кожу на руках, на голове. Пришла длинная эсэмэска от Джейн из Джорджии: «Браво, Марина! Какое достижение! 1 сент. уезжаю в Мадрид. Родные считают меня сумасшедшей. Я их удивила. Но это ерунда по сравнению с твоей выходкой! Ну и ну! Впрочем, я как будто понимаю. Давай еще встретимся. Напишу тебе на электронную почту. Тебе тоже браво!»
Бриттика прочитала сообщение и улыбнулась. Поправила черный парик, который надела, скрываясь от смотрителей, которые почти наверняка вышвырнули бы ее, если бы заметили в музее. Ей это ясно дали понять. Впрочем, когда их ярость поутихла, к ней проявили милость. Полицию не вызывали. И никаких обвинений предъявлять не стали. По-видимому, смирились с неоднозначностью ситуации.
Сегодня без своих розовых волос, цветных контактных линз и макияжа Бриттика выглядела почти как любая другая китаянка. Короче говоря, стала невидимкой. Она чувствовала, как толпа теснит ее. Атриум был переполнен. Балконы забиты битком. Девушка и сама не понимала, почему решилась на этот поступок. У нее никогда не было тяги к эксгибиционизму. Но после стольких лет изучения Марины ей хотелось показать, что она отдала всё. И что всё в порядке.
Как выяснилось, на самом деле ничего особенного в Бриттике нет. Девушка на несколько секунд оголилась, но ведь она — лишь одна из более чем полутора тысяч человек, сидевших на стуле напротив Марины за последние три месяца. Одна из восьмисот пятидесяти тысяч посетителей «В присутствии художника». Теперь в интернете фигурировали ее фотографии, снятые зрителями на телефоны. Марко отреагировать не успел, а может, решил не выкладывать снимок. Ее нагота не будет официально запечатлена в архивах Абрамович. Бриттика не собиралась расстраивать перформанс. Или Марину. Она даже не знала, что способна на это, пока дело не было сделано. Все произошло так стремительно. Но девушка не жалела об этом. Ее фото быстро растворятся среди миллионов подобных снимков, загружаемых в Сеть каждый день. Возможно, эти фотографии ей припомнят в университете, когда она вернется, но на тех снимках, которые ей довелось увидеть, выглядела она восхитительно. Возможно, о них услышат ее родители или даже увидят своими глазами, и Бриттика понимала, что они будут огорчены. Даже злы. И ей придется столкнуться с этим по возвращении домой.
Бриттика знала, что отнюдь не пережила свои пятнадцать минут славы. Будут моменты и получше. Однако это был самый честный и необдуманный поступок, который она когда-либо совершала. Ей казалось, что она наконец-то родила себя.
Внезапно на другом конце комнаты появился мясник в клетчатой рубашке, на сей раз синей. Он мельком посмотрел на Бриттику, потом отвел взгляд. Потом снова посмотрел, и девушка увидела, как в его глазах вспыхнуло узнавание. Через несколько минут парень пробрался сквозь толпу и встал рядом с ней.
— Я с трудом узнал тебя в одежде, — сказал он.
И Бриттика рассмеялась.
48
Марина ощущала свое белое платье, тяжесть туфель на ногах, крошечные щели между веками, нарастающий шум в атриуме. Чувствовала тесноту толпы. Слышала щелканье затворов, шепот, жужжание эскалаторов вдалеке. Прожекторы превратили атриум в сцену. Вокруг Марины вздымались белые стены. Она видела высоко над собой стеклянную крышу, облака, небо, солнце, освещающее Европу и окно на Македонской улице; за ним сидела женщина и гладила по лбу девочку с ослепляющей мигренью. Кто была эта женщина, которая приходила, когда начинались мигрени? Она носила белое платье. Только теперь Марина поняла, что всю жизнь шла навстречу самой себе. Будущее и прошлое были настоящим.
У нее почти не осталось времени. Мелькали и снова пропадали простейшие мысли. Обрывки ее манифеста.
Художнику следует находить время для долгого одиночества.
Художнику следует избегать ходить в студию каждый день.
Художник не должен относиться к своему расписанию как банковский клерк.
Художнику следует решить, какой минимум личных вещей он должен иметь.
Художнику следует извлекать все больше и больше из все меньшего и меньшего.
У художника должны быть друзья, которые поднимают его дух.
Художник должен научиться прощать.
Репортажи о ней облетели весь мир. Они были зафиксированы во времени, как, например, фотография, на которой некогда запечатлели ее маленькую грудь и стройное тело тридцатилетней женщины, истекающее кровью, израненное толпой в неаполитанской галерее.
