Маргарита Хемлин - Клоцвог
Ну, что ж, союзник в деле воспитания — это важно. А какие еще союзники? Марик — нет. Да и Зобников тоже хорош. Еле на ногах стоит с похмелья. Так что все равно получается — я одна и одна. Зобников для вида.
Я пришла к выводу, что кашу в голове Эллы преодолеть можно.
Нужно вырвать девочку из привычной среды, где она уже наследила своими глупостями, и переместить в другое хорошее место. Чтобы она имела возможность начать с чистого листа. Нужна другая школа. Сейчас лето, самое время.
Сказала Марику. Он одобрил. Мы вместе говорили с Эллой в том смысле, что ее нынешняя школа не зарекомендовала себя, а скоро начнутся отдельные учителя по всем предметам и будет еще хуже.
Кроме того, товарищи по классу подходят Элле мало.
Она, конечно, тоже отчасти виновата, но уже сложился у нее такой вид в классе, что она троечница, и нужно исправлять положение именно сейчас, когда она серьезно занялась рисованием.
Элла слушала молча. Что-то в голове у нее крутилось. И выкрутилось быстро. Я даже не надеялась.
— Хорошо, — говорит, — ведите в другую школу. Мне тут и самой надоело.
Да. Ей надоело.
Я подобрала другое учебное заведение. Через знакомых клиентов Марика. Далековато, но зато директор хороший. И учительница начальных классов мне понравилась.
Так как директор школы, судя по внешнему виду и фамилии, — еврей, я откровенно намекнула, что с национальным вопросом были проблемы. И я надеюсь, что на новом месте подобного не произойдет.
Директор покраснел и быстро заверил, что у них в школе интернационализм на высочайшем уровне. У них дети научных работников, инженеров и так далее, в том числе и артистов. У них и внеклассная работа, и дополнительные занятия, и кружки. А чем шире развитие — тем шире кругозор и нет узости восприятия, что составляет суть вражды.
Возможно, мне не надо было упоминать о еврейском вопросе, тем более в директорском кабинете. Но если в школе интернационализм, то что обсуждать на голом месте.
Еще я обратила внимание на то, что из моей девочки хотят сделать трудную, а она не трудная, это вокруг трудности, а все валят на одного ребенка. Как педагог я могу бороться, но в коллективе лучше.
Он улыбался и смотрел на меня с удовольствием.
— Да, Майя Абрамовна. Без сомнения, в коллективе всегда лучше.
Я вспоминала себя в детстве и не находила, какие параллельные линии могли бы соединить меня с моей дочкой. Другое поколение. Другая обстановка. А мне еще хочется пожить, и без нервов в ее сторону.
В сентябрь мы вступали всей семьей с хорошими надеждами.
От Миши пришло несколько писем. Об отпуске он не упоминал. О будущей учебе — тоже. Жив-здоров, и точка.
Я с грустью вспоминала свои хлопоты вокруг нефтяного института. Но грусть эта была светлая.
С Репковым виделись крайне редко. И то на улице во время его обеденного перерыва. Смотрели на реку с гранитной набережной и молчали. Только один раз Саша поинтересовался, как сын. Я ответила, что хорошо. Лучше не бывает. И что в нефтяной он скорее всего не пойдет. Репков вздохнул:
— Жаль. Такие перспективы открываются. Вся страна поворачивает на нефть. А твой сын не хочет. Что, в другое место нацелился?
— Не знаю. И знать не хочу. Я ему на тарелочке вуз преподнесла. Ему неинтересно. Он взрослый. Пускай сам целится, куда хочет.
Репков без перехода сказал:
— Майя, мне кажется, у нас закончились отношения.
Я повернулась от воды и сказала прямо в глаза Саше:
— Мне тоже кажется.
Мне не казалось. Так и было.
Слишком много знал Репков и про меня, и про мою внутреннюю жизнь. Это мешало отношениям. Это всегда мешает, как ни крути.
А теперь во мне находилось совсем другое, а Саша тянул меня назад, в то, что знал.
Но дело не в этом.
Насчет пишущей машинки.
У меня сложилось такое мнение, что хорошо было бы себя чем-то занять.
Домашнее хозяйство для женщины — еще не все. Нужно во что-то вкладывать оставшуюся душу. Вот я и села за машинку. И сразу обрела свой стержень. Быстрота печатания вернулась, сноровка снова появилась в пальцах и во взгляде.
Для тренировки я перепечатывала из книг страницы текста; тренировалась под радио — с голоса совсем другое дело, чем с бумаги.
Словом, я стала брать работу. Марик поспрашивал у своих знакомых — по цепочке, по цепочке, стали приходить студенты с курсовыми. Не много, но мне много и не надо было.
Я могла перепечатывать страницу несколько раз. Некоторые машинистки перебивают опечатку, и получается на одном месте толстая буква, а все равно видно, что тут раньше стояла ошибка. Или заклеивают бумажкой от почтовой марки (там клей с обратной стороны — в общем, удобно). Такие хитрости я знала. Но зачем? Мне была нужны чистота и безупречность. Сердце радовалось, когда печатные буквы стояли ровными рядами.
Но главное — звук. Громкие клавиши припечатывали меня к чему-то, ударчик за ударчиком. Крепко-крепко.
Элла меня не тревожила. Марик тоже. Во мне не осталось ни одной мысли. Только — тук, тук, тук.
Как-то позвонил Репков. Наверное, он имел намерения, но я сделала вид, что не поняла, а наивно спросила, нет ли у него возможных клиентов для перепечатки на машинке. Он с готовностью сказал, что у них машбюро не справляется и берут сдельно. Я попросила узнать подробнее.
Так я загрузилась таблицами. За таблицы платили больше, потому что печатать их обычно не любили и спихивали друг на друга, причем с ошибками. А я таблицы любила. Все-таки я математик, и цифры мне понятней.
Но дело не в этом.
Во мне зрела благодарность к Бейнфесту.
Почему именно нам с Мариком он отдал свою квартиру?
В будущем, естественно, но отдал.
Спросила у Марика, тот пожал плечами:
— У стариков свои причуды. Он дружил с моим дядей. И родственник к тому же. Дальний, правда.
— Что ж, у него других друзей и родственников нет, и малообеспеченных в том числе? У нас квартира, мы не нуждаемся материально. А он нам такой царский подарок. И ни ухода за ним от нас, ни компенсации. Согласись, странно.
Марик разводил руками:
— Каждый по-своему с ума сходит.
Ну да. Сходит. Я-то знаю, как с ума сходят.
Родительские собрания в школе у Эллы проходили приятно. Ни о ком ни одного плохого слова. Все вроде бы хорошие. И Элла моя хорошая. Оценки плохие, а она хорошая.
Я после собрания осталась с учительницей и спрашиваю:
— Есть претензии к Элле? Скажите правду.
— Нет претензий.
— Но у нее же тройки.
— Тройка тоже оценка. Зато она стенгазету рисует.
