Виктор Лихачев - Единственный крест
Но хуже всего обстояло дело с Асинкритом. Лиза упрямо твердила себе, что их связывают только дружеские отношения, общие друзья, любовь к поэзии, живописи. Да и сам Сидорин не намеком, ни взглядом не позволили ей усомниться в этом. Но стихи… Те стихи, что он читал Плюшкину… Лиза понимала, что на самом деле стихи были для нее. И, что хуже всего, она оценила это! И до сих пор, хотя прошел почти месяц, Лиза с удовольствием вспоминала те минуты и, конечно же строки:
Я искал тебя, любил и верил,
Чтобы жить и чисто, и светло…
И вот, когда наступал вечер, когда тетушка, так и не уехавшая ни к сыну, ни к сестре, уходила гулять с Романовским, Лиза ставила их любимые с Мишей записи, стараясь еще раз воскресить дорогие мгновения прошлой жизни, листала старые альбомы. И — сравнивала этих людей — Михаила и Асинкрита. И с удовлетворением отмечала, что по всем параметрам ее муж, ее покойный муж на голову выше Сидорина. Разве что Мише всегда было недосуг выслушать ее. Поэзию он считал если не блажью, то пустым делом, и когда она бежала к нему, чтобы поделиться радостью от прочитанной строки, Миша отмахивался от нее как от назойливой мухи. Надо отдать Сидорину должное — в этом отношении он другой. Когда однажды Лиза спросила его: «Асинкрит, у вас так бывает: случайные две строки, имя поэта в первый раз слышите, а на душе…» Лиза не смогла подобрать нужного слова, Асинкрит понимающе улыбнулся: «Я все понял. Бывает. Не так часто, как хотелось бы, но бывает. Вот совсем недавно журнал в руки попал. Читаю рассказы, читаю стихи, вроде все грамотно, правильно, а от сердца отскакивает, да и уму это не интересно. И вдруг, две строчки всего…» — и Асинкрит процитировал:
Жизнь проста, когда ее не гонишь,
А идешь, идешь себе, как дождь…
Сидорин продолжал:
— Правда, чудесно?
— Асинкрит, прочтите еще раз, — попросила Лиза. Он прочитал. — Как здорово! Кто автор?
— Михаил Шелехов.
— Я не знаю такого.
— Я тоже, к сожалению. Хотя, почему не знаем? Теперь знаем. Запомнили эти две строчки?
— Запомнила.
— Тогда повторите.
И Лиза, улыбаясь, как отличница на экзамене, продекламировала:
Жизнь проста, когда ее не гонишь,
А идешь, идешь себе, как дождь…
И еще он сказал ей тогда, что из нее получилась бы хорошая актриса. Она допускала, что Сидорин ей льстит, но было приятно…
И вновь вечерами звучала музыка и доставались альбомы. Но как же быстро она отложила их в строну, когда вчера ей позвонил Асинкрит.
— Привет, Елизавета Михайловна.
— Здравствуйте, Асинкрит Васильевич.
— Я не потревожил вас? А то голос какой-то…
— Нет, что вы! Просто я ручку ищу. Это же ваш первый звонок ко мне…
— У вас, Елизавета Михайловна, есть собственные святцы? Надо будет как-нибудь ими обменяться…
— Надо подумать.
— Я вот по какому делу, Елизавета Михайловна. Точнее, по двум.
— Слушаю.
— Во-первых, я думал и пришел к выводу, что вы были правы, когда решили передать картину в музей.
— Вы, правда, так думаете?
— Чтоб мне провалиться на этом самом месте. Вы не слышите?
— Чего?
— Грохота. Следовательно, я сказал истинную правду.
— Спасибо, Асинкрит. Только… Почему вы в последнее время не говорите со мной серьезно? Впрочем, я знаю ответ.
— Неужели?
— Просто шутка для вас — броня. Щит. На самом деле вы неуверенный в себе, закомплексованный тип. Получили?
— Какая проницательность! Раз так, тогда самое время перейти ко второму вопросу. Лиза, я тут подумал… Скоро уеду отсюда, а город ваш так и не видел по-настоящему. Лиза, алло, вы слышите меня?
Толстикова, видно, и впрямь имела задатки хорошей актрисы. Внутри у нее что-то екнуло, она с трудом подавила горький вздох разочарования. Быстро взяла себя в руки и спросила, как ни в чем не бывало, будто и не интересно это ей особо:
— Уезжаете? Когда?
— Все относительно, конечно. Кому «скоро» — завтра, а для меня… Думаю, новый год здесь встречу — и до свидания.
— И куда двинетесь?
— На восток. Нижний Новгород — это будет моя новая штаб-квартира. Или на юго-запад. Тогда — здравствуй Брянск.
— Понятно…
— Да, вот я и подумал и даже где-то обиделся. На вас, Елизавета Михайловна. Шведов всяких и немцев по своему городу водите, чудеса и древности им местные показываете. А мне? Я тоже хочу.
— Хорошо. Только когда?
— Да хоть завтра. У вас ведь выходной? Я утром зайду за вами — и поступлю в полное ваше распоряжение.
— Договорились. До завтра.
Лиза не находила себе места. Как понять других, если себя не поймешь? Почему защемило сердце, когда услышала о скором отъезде? Оттого, что была уверена: Сидорин здесь навсегда? Нет, она не думала об этом вовсе. Асинкрит появился в ее жизни, чтобы… Но ведь еще есть… был…. нет есть Миша, память о нем, об их неродившемся мальчике. Чужим не место в ее сердце. И когда Сидорин зашел к Толстиковой, то увидел строго одетую, сидящую в кресле очень серьезную женщину, сосредоточенно слушавшую магнитофон.
* * *— Привет!
— Здравствуйте, Асинкрит. Я готова, сейчас пойдем. Но если вы не возражаете, подождем еще минутку.
— Кого?
— Я дослушаю песню.
Песня была хорошая во всех отношениях, только уж очень тоскливая. Певец разве что не плакал в микрофон:
Шел первомайский снег,
Шел первомайский снег,
Спускаясь на ресницы и фаты
Вы выжили во мне,
Вы выжили во мне,
И на моих ветвях цвели цветы
Доселе неизвестной красоты…
— Что-нибудь случилось? Светлана Викторовна прочитала, что от всех болезней помогает стрихнин?
Лиза подняла на Сидорина свои огромные глаза и произнесла с укоризной и меланхолией:
— Нет, это Павел Кашин…
— А кто это?
— Певец. Послушайте, не кривляйтесь! Это наша с Мишей песня. Мы познакомились первого мая, на пикнике. Меня друзья пригласили. Мы жарили шашлыки, пели под гитару… И вдруг — пошел снег. А нам было весело. Миша тогда сказал мне: «А я отказывался идти. Прогноз погоды услышал по телевизору — и решил дома сидеть. И не встретился бы с вами…»
А певец продолжал рвать свое сердце:
И Тихий океан всего лишь брошь
На черной пелерине тишины
Шел первомайский снег,
Шел первомайский снег,
И каждая частица тишины
Растаяла во мне,
Растаяла во мне,
Как сойка в вышине
Моей любви,
Моей непрожитой весны.
Шел первомайский снег,
Шел первомайский снег.
Когда Павел Кашин умолк, Сидорин сел в кресло напротив и сказал:
