Петр Алешковский - Рыба. История одной миграции
Первые два дня прожила у Бжания. Мне выдали ключ, на всякий случай написали на бумажке адрес. Я пошла по улицам, заглядывала в магазины, они были полны еды и красивых товаров. Цены, отметила, в полтора раза выше, чем в Волочке. Зашла в метро, проехала три остановки, вернулась назад – такого количества людей я в жизни не видела. Без подсказки нашла дорогу домой. Приготовила хозяевам еду, прибралась в квартире, в общем, весьма чистой, постирала в стиральной машине белье и развесила его на балконе. Слава Богу, они приняли мою помощь естественно, понимая, что я стараюсь отплатить добром за добро.
В Москве я затерялась сразу, меня принимали за свою. Здесь до меня, кроме Бжания, никому не было дела, это-то как раз и устраивало. На третий день Виктор отвез меня на Беговую – в дом, где мне предстояло жить с парализованной бабушкой Лисичанской.
3
Виктор объяснил ситуацию: старая женщина, тяжелый инсульт, речь и движение практически отсутствуют. Сын – знаменитый пианист – постоянно живет в Италии, забрать мать к себе не может, да это и не имеет смысла – Марк Григорьевич считает, что мать должна умереть в своей квартире.
– Есть какие-то дальние родственники, но сын их до матери не допускает. Обычная история, тебе придется еще исполнять обязанности цепного пса.
Цепным псом я не стала, достаточно было один раз пожаловаться, чтобы двух старушек как ветром сдуло. Марк Григорьевич настрого запретил им посещать мать. Он, с виду весьма эксцентричный пятидесятилетний мужчина невысокого роста с кудрявой седой головой, в очках с большими диоптриями, в темном костюме и блестящих черных ботинках
(хоть сейчас на сцену), принимал нас на кухне. Поил кофе, много говорил, но я заметила: кофе у него получился крепким и вкусным, истории не были скабрезными, кухня блестела, словно ее отдраили порошком. Он поймал мой взгляд:
– Тут до вас, Верочка, приходила женщина, убиралась неплохо, но я с ней не ужился. Представляете, какая-то чокнутая богомолка, давшая обет помогать увечным и немощным, но почему-то за деньги, замечу я вам, причем сумму оговорила, едва переступив порог. Глаза по сторонам стреляют, в косы вплетены ленточки с молитвами, что покойникам на лоб кладут. Убирается, под нос бормочет заупокойную.
“Ты никак мать мою уже отпеваешь”? На колени бухнулась: “Прости, родимый, я на всякий случай”. “Отставить, – говорю, – кто же по живому читает, дурья башка?” Взглянула на меня первый раз уважительно, на время замолчала. И вдруг подходит и так с вызовом:
“У вас дом освящен”? Я, признаюсь, даже опешил. Какой тут освящен – мать из поколения атеистов, да и при чем тут это – ее позвали убираться, а не свои порядки наводить. Словом, навела в квартире чистоту, и я ее отправил с богом, терпеть не могу кликуш.
Он был прирожденный говорун, не умел себя сдерживать, эмоции били через край.
Допили кофе, Марк Григорьевич вдруг как-то стих, сказал почти шепотом: “Идемте, полчаса назад она спала”.
Прошли в спальню. Бабушка лежала на спине: белое лицо, птичий носик, закрытые глаза, восковая рука поверх одеяла. Марк Григорьевич присел на табуретку, ласково погладил мать по голове.
– Мама, я привел к тебе Веру, знакомься.
В комнате стоял спертый воздух. Первым делом я раздвинула занавески, открыла окно. Прохладный сентябрьский ветер влетел в комнату, бабушка открыла глаза. Я подошла к ней, взяла ее руку, привычно принялась поглаживать пальцы – обычная рука тяжелобольной: холодная и анемичная, – я уже грела ее своими ладонями, разгоняла застоявшуюся кровь.
– Здравствуйте, бабушка, я – Вера.
– Вера-Вера. – Глаза растерянно заметались по сторонам, словно она изо всех сил старалась запомнить мое имя.
Книжные полки по стенам, рояль в соседней комнате, Марк Григорьевич, расчувствовавшийся, пустивший слезу, – от этой квартиры веяло теплом, и я, как собака, нашедшая хозяина, сразу поняла: здесь мое место.
– Виктор, она ее признала, даже назвала по имени, значит, возможно улучшение?
Витя тактично промолчал. Марк Григорьевич сразу осекся, перевел разговор в деловое русло: подтвердил условия проживания, договорились, что завтра откроем счет в соседнем банке, куда он станет переводить деньги.
– Ну что ж, завтра и переезжайте, можете к двум, мне с утра надо позаниматься. – И он почему-то густо покраснел.
На другой день я переехала. Марк Григорьевич вручил мне ключи и тут же убежал, ночевать пришел поздно, около полуночи. Мы с бабушкой читали, точнее, я читала ей вслух “Мертвые души”. Когда я начала чтение, морщины на ее лице пришли в движение, серьезно и задумчиво глядела она на мои пальцы, перелистывающие страницы, я почувствовала
– бабуля меня слышит, чтение явно доставляло ей удовольствие.
Настроение у нее в те первые дни было отличное – я перестелила ей белье, вымыла губкой, растерла тело махровым полотенцем. Бабушка пообедала протертой курицей с овощным пюре, выпила полстакана морковного сока и лежала на чистых простынях, сияя живыми глазами и слегка раздувая ноздри, как чистокровка, победившая на рысистых испытаниях.
– Она вас приняла, Верочка, вот те крест, приняла, – голосил на кухне Марк Григорьевич. – Прямо камень с души свалился, вы не представляете, как я ее люблю.
Мы пили чай, за окном шумела не желавшая засыпать улица, Марк
Григорьевич снял пиджак, расстегнул рубашку на две пуговицы, пожаловался на тяготы жизни за рубежом: ко всему надо привыкать, все завоевывать заново. Я кивала головой, я его понимала, как никто, только он не понимал, что я его понимаю, это было даже смешно. В какой-то момент я прервала его длинную исповедальную речь, отлучилась на минутку взглянуть на бабушку – та, как послушная девочка, тихонько посапывала, руки лежали на груди, словно высеченные из камня. Когда я вернулась на кухню, Марк Григорьевич спал. В чашке дымился недопитый чай. Я разбудила его, отвела в комнату, он не извинялся, шел покорно, как бычок, плюхнулся на постель, пробормотал на прощанье:
– Спокойной ночи, Верочка.
Ночь выдалась действительно спокойной, и следующая, и следующая за ней. Пять дней, что Марк Григорьевич жил с нами, бабушка вела себя на “отлично”, зато стоило ему уехать, начались фокусы. Бабушка страдала по покинувшем ее сыне, объявляла голодовку, не желала сбивать чудовищное давление. Начался период сживания. Только лаской, медленно и кропотливо я заслужила у нее настоящее доверие. А дальше
– дальше началась наша совместная жизнь.
4
С семейством Бжания я теперь виделась нечасто. Витя устроил меня к
Лисичанским и надолго исчез. Сама я звонить стеснялась, у них, как водится, полно было своих забот и, конечно, работа – Витя порой даже ночевал в отделении. Тем не менее на день рождения к нему меня позвали, и не без задней мысли – Люда посадила меня рядом с симпатичным застенчивым хирургом Наумом Яковлевичем – холостяком лет пятидесяти, мы с ним разговаривали весь вечер, но продолжения история не имела, ни я, ни он, похоже, не любили сватовства.
