Дмитрий Быков - Квартал. Прохождение
29 августа
Сегодня мы попытаемся определить наше последнее слово.
Для формирования настоящей личности, у которой всегда есть деньги, это очень важно.
Последнее слово, которое мы когда-нибудь попытаемся сказать, если успеем, вовсе не должно быть заветом всему человечеству — что-нибудь вроде «любите», «терпите», «ненавижу», — но, напротив, это что-то вроде последнего стихотворения, которое пишет самурай перед сэппуку. Он не планирует никого учить или наставлять. Иногда он фиксирует свое внимание на том, что ему тут больше понравилось, на том, на что ему больше всего нравится смотреть — скажем, ива. Умирая достаточно кровавым способом, он хотел бы смотреть на иву, на то, как она полощет в реке серебристые листы. Это зрелище довольно символическое. И он, взрезав себе живот, каллиграфически пишет:
Ива над рекой
В воде полощет листья.
Так же вот и я.
Это можно понимать широко: например, так же я прополоскался в реке жизни, а теперь уплываю по ней. Или: ива вся мокрая, и я весь мокрый. Вообще строка «Так же вот и я» могла бы стать канонической, обязательной во всех прощальных хокку:
Персик под дождем
Выглядит как чмошник.
Так же вот и я.
Белый мотылек
Попорхал и хватит.
Хватит вот и мне.
А мне больше всего нравится, естественно, из Басё:
В пути я занемог,
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.
Это мне понятно, это состояние я знаю. Поскольку хокку в русской традиции отсутствует, можно бы, конечно, писать на прощание частушку, но это гораздо более сложный жанр. Ахматова не без оснований полагала, что все ее творчество укладывается в четыре строки: «Дура, дура, дура ты, дура ты проклятая, у него четыре дуры, а ты дура пятая». Что до меня, практически все, что я написал, укладывается в стишок из детского анекдота. Там герой — кажется, ежик — не должен был есть пирожки, потому что после первого пирожка он все время будет икать, после второго пукать, после третьего петь, а после четвертого молиться. Знамо, он нарушает все эти табу, вследствие чего возвращается домой, припевая: «Ик, пук, тра-ля-ля, Господи, прости меня». Думаю, не только моя, но вся религиозно-философская лирика вплоть до сонетов Шекспира здесь упакована в семь слов, как не сумел бы никакой Басе. Более того, здесь дана вся хроника человеческой жизни: сначала всяческий безмозглый, чисто физиологический ик-пук, потом, в попытке его отрефлексировать, тра-ля-ля, а потом, как припрет, естественно, Господи, прости меня.
Если хватит сил, я надеюсь произнести нечто подобное.
Значит, это финальное слово должно быть как бы иероглифом нашей жизни, выражать ее с максимальной полнотой. Здесь был Вася. Возможно, что и бессознательно, но это удалось, например, Константину Устиновичу Черненко, который перед смертью ненадолго пришел в себя и внятно сказал: «Отперделся». В самом деле, подобрать для его жизни другой иероглиф затруднительно. При этом, как явствует из гениально подобранного слова, он сам же всё понимал.
Свое слово мы определяем в три этапа.
Во-первых, путем нехитрого самонаблюдения определяем слово, которое чаще всего в жизни произносим. Мат допускается, это ведь тоже слова. Получается, в общем, что каждый из нас чаще всего произносит слово «Мать», «Мама», причем не только в детстве, но и в старости. Я знаю, что старики часто зовут маму, когда впадают в маразм. Про Родину-мать нам тоже часто приходится говорить, как официально, так и наедине с собою. Однажды к нам по ночам принялась звонить старуха, которая все плакала и звала маму. Это было ужасно. И ей, вероятно, вообще некуда было позвонить.
Есть люди, которые чаще всего произносят «как бы» или «да?» с вопросительной интонацией в конце каждого утверждения. Есть люди, которые часто произносят «Вот так вот», и это, кстати, достойные последние слова, потому что действительно — вот так вот. Одна злая и наблюдательная девушка заметила, что я чаще всего произношу слово «Я», и в «Квартале» оно уж точно встречается чаще всего. Ей, вероятно, хотелось бы, чтобы я чаще произносил слово «ты», но она не учла, что я ведь очень часто говорю «я дрянь», «я сволочь», а хотелось бы ей слышать о себе что-нибудь подобное? Большой вопрос. Довольно часто я говорю «на хер» и еще чаще хочу это сказать, но все-таки это не чемпион. Очень часто я говорю слово «Бог» в разных вариантах — слава богу, не дай бог, прости, Господи… Но, кажется, в предсмертном контексте это было бы все-таки упоминание всуе: Бог — уже вот он, зачем же его просто называть? Я как бы называю его самим фактом своего перехода отсюда туда. Вероятно, чаще всего я все-таки употребляю слово «прости» — и в смысле «прости, Господи», и в общении с женщинами, перед которыми я всегда виноват, и когда говорю то, что думаю, — «прости, но ты тварь», что-то в этом роде.
Ну хорошо, пусть это будет «прости». Хотя не менее часто я употребляю слово «нет». Особенно когда мне приходит очередная ужасная мысль, я представляю себе что-то ужасное — я слепну, меня выгнали из дому, я сделал или сказал что-то чудовищное, — и тогда я, останавливаясь посреди дороги, кричу: «Нет! Нет!» Это случается по нескольку раз на дню. Но скажу ли я всему миру, как Эренбург у Эренбурга, «нет», вечное еврейское «нет»? Разумеется, нет. Хлебников, умирая — и трудно умирая, — сказал «да», но, правда, его спросили, трудно ли ему, то есть плохо ли. Это, кстати, отличный иероглиф русского мира. Еврей говорит «нет». Русский говорит «да» в значении «плохо».
Второй этап — это мы просто определяем слово, которое любим, которое нам нравится. Необязательно мы его часто употребляем, потому что много ли мы видим вокруг действительно любимых вещей, — возможно, нам просто нравится, как оно звучит. Мне, скажем, нравится слово «ЁЖ». Во-первых, мне нравится это животное, даже жЫвотное — так уютней; во-вторых, мне нравится буква Ё, я часто ее произношу, это мое любимое ругательство. «Ёж твою…» — по нескольку раз на дню. Наконец, ёж всегда был любимым персонажем нашей домашней мифологии, на даче живет много ежей, сам я себя идентифицирую с ежом, который к другу развернут жЫвотом, но к агрессивному миру — иголками, и вообще ёж смешон, забавен. Ежи всегда живут семьями, хотя и без отца — мать выращивает ежат, а отец убегает. Мне это тоже понятно, я сам так рос. Большинство так росло. Кстати, это не столько травмирующий фактор — без отца вырастают нормальные дети, не хуже вас, — сколько еще один предлог ощущать себя тут неправым: маменькиным сынком. Считается, что отец должен научить подтягиваться на турнике и ремонтировать карбюратор. Во-первых, мой отец вряд ли научил бы меня подтягиваться на турнике — он не умел в спорте и того немногого, что умею я; во-вторых, мы, маменькины сынки, добиваемся в жизни серьезных успехов, и карбюратор нам чинят другие люди, у которых были отцы. Итак, ёж: как говорил Лев Толстой, «я люблю это слово и понятие». У Толстого речь идет о fin de siecle, так что, если хотите, можно и так выпендриться.
