Ирина Муравьева - Веселые ребята
Все торопливо поднялись и начали неловко пожимать друг другу руки. Нина Львовна увидела, что Питера нет среди расстающихся, а также нет и Соколовой с ее рыжим.
— Соколова, — прошипела Нина Львовна ничего никогда не замечающей Людмиле Евгеньевне, карьеристке и немного даже иностранной прихлебательнице. — Соколова ушла. С рыжим.
— Как? — задохнулась Людмила Евгеньевна. — Куда же вы смотрели? Немедленно! Вы мне за нее головой отвечаете!
Нина Львовна выскочила из обеденного зала и влетела прямо в лифт, где, слава Богу, никого не было. Она знала, что молодые английские школьники живут на четвертом этаже.
Так. Четвертый. За столиком, где должна денно и нощно сидеть дежурная, никого не было. Так. Этого тоже нельзя так оставить. Но не сейчас. Сейчас нужно найти Соколову. Даже представить себе, что она сделает с Соколовой, как только найдет ее — живую или мертвую, — было страшно. Нина Львовна сама испугалась того, что ей захотелось сделать с Соколовой. Убить — это еще мягко сказано. Это, в общем, цветочки. Такая, как Соколова, заслуживает… Нина Львовна не успела додумать, чего именно заслуживает такая Соколова, как из-за закрытой двери комнаты прямо напротив лифта раздался голос самой Соколовой и громкий плач самой Соколовой, нанизанный на прерывистый бас молодого англичанина. И он ее целовал! Это было слышно! И слышна была какая-то возня, какой-то отвратительный треск! Он, может быть, насиловал ее! Или убивал!
Но это вряд ли. Потому что Соколова плакала счастливым плачем — даже через дверь было понятно — и англичанин шептался счастливым басом, и этот ужас нельзя было терпеть ни секунды!
— Отворить! — закричала Нина Львовна и навалилась на дверь кипящей грудью. — Соколова! Чтобы ты мне отворила!
За дверью воцарилась тишина, и сквозь звон в ушах Нина Львовна услышала, как дышит Соколова.
— Я сейчас милицию вызову! — поклялась Нина Львовна в замочную скважину. — Соколова!
Английский бас застонал, наверное от отчаяния, и тут же Соколова громко сказала по-русски:
— Уходите. Я сама приду.
— Ну уж нет! — задохнулась Нина Львовна. — Ну уж этого ты не дождешься!
Англичанин перестал стонать и что-то произнес, обращаясь, очевидно, к Нине Львовне.
— Что он говорит? — рассвирепела Нина Львовна. — Прекратите это безобразие! Чтобы ты сию минуту мне вышла! Проститутка!
— Он говорит, что, если вы не уйдете, он позвонит в английское посольство, — сказала Соколова. — Потому что вы не имеете права ломиться в его комнату.
Красная ковровая дорожка поплыла под ногами Нины Львовны. Это… что же это такое… Это уж просто несусветное что-то. Это же надо действительно милицию вызывать…
Опять он басит, этот рыжий.
— Соколова! — прошипела Нина Львовна. — Ты хоть понимаешь, с чем ты играешь?
— Я не выйду, — судорожно, горлом, полным слез и муки, повторила Соколова. — Если вы не уйдете. И он позвонит в свое посольство. Это точно.
— Ну-у-у всё… — выдохнула Нина Львовна, — я сейчас уйду. Я, конечно, уйду, чтобы не доводить школу до позора перед иностранцами, но я тебе не завидую, Соколова. Ты понимаешь, как я тебе не завидую…
Она отступила от двери, но никуда, разумеется, не ушла, а быстро проскользнула на место дежурной и уселась за ее столиком, завесившись газетой. Дверь отворилась, и они вышли. Рыжие, высокие, похожие друг на друга, как брат с сестрой. С пылающими лицами и горящими глазами. Держась за руки. Они вышли и сделали первый шаг, как будто идут на смерть. На героическую какую-то гибель. Так могли идти на виселицу только брат и сестра Космодемьянские. Зоя и Шура. Но те знали, за что они идут на виселицу. За Родину они идут. А эти? Они прошагали мимо, как слепые, не взглянув на Нину Львовну, закрытую газетой. Вызвали лифт, и, пока ждали его, англичанин притянул к себе Соколову и покрыл все ее распухшее, зареванное лицо поцелуями. Опять! И так, целуясь, повиснув друг на друге, они и скрылись в ярко освещенной кабинке. И кабинка тут же ухнула вниз, словно провалилась в преисподнюю.
Лена Аленина, с которой долго прощались за руку двое толстяков, Сэм и Мэт, повернула голову к тому месту, где только что стоял Питер, и увидела, что Питера нет. Она растерялась, обежала глазами всех в зале, но его не было. Сердце Алениной, отдохнувшее от боли за последние два часа, тут же снова и привычно наполнилось ею, как кувшин, подставленный под быструю струю воды. Она опустила голову, вышла из зала и побрела в раздевалку. Он стоял возле зеркала, держа в руках огромный черный зонт, куртку и резиновые сапоги. Аленина проглотила ком, застрявший в глубине горла, но на месте этого кома тут же появился другой, который стучал, как молоток, и щипал все внутри. Проглотить его Аленина не смогла и от этого не смогла ни поблагодарить Питера, ни даже взять из его рук свои носильные вещи.
— Listen, — грустно и просто, как совсем взрослый человек, сказал молодой английский школьник Питер, — let’s go outside.
И нежно, как младенцев, прижимая к себе аленинскую куртку, зонт и сапоги, вышел на улицу. Дождь уже кончился, сильно пахло только что слетевшей листвой, и слышно было, как встревоженно переговариваются вспомнившие о зиме и снеге птицы.
— I will write you a letter, — сказал Питер.
— Письмо? — переспросила больная девочка Аленина, все пытаясь проглотить этот горький, совсем уже разбухший внутри горла ком.
— I will never forget you, — сказал Питер. — And you? Will you forget me?
— Нет, — сипло сказала Аленина.
— I will come back and marry you, — сказал он. — I promise.
А потом наступила вечная разлука. Она подплыла прямо к подъезду гостиницы «Юность» в виде все того же интуристского автобуса, который безо всякой жалости осветил всех разлучающихся своими беспощадными фарами.
— Девочки, девочки! — хлопала в натертые ладошки Людмила Евгеньевна. — Все в автобус, девочки! Мы поедем на автобусе прямо к нашей школе! Быстренько, девочки-и-и!
В самом конце октября на Москву обрушился снег. Стеллочка как раз вернулась из Гаваны, где было очень тепло. Однако вся в целом поездка оставила безотрадное впечатление. Любимый человек стал явно отдаляться от Стеллочки, и не потому, что разлюбил — скребся к ней в номер после полуночи, скребся! — но если бы хоть что-нибудь, кроме этого! Кроме этой «проклятой», как, раздувая ноздри, говорила себе Стеллочка, «физической любви»! Сейчас, когда она убедилась в том, что среди шлюх гинеколога Чернецкого, на которых она предпочитала не обращать внимания, нашлась такая, которая не моргнув глазом залезла в семейную постель, и он, отец Стеллочкиного единственного ребенка, вместо того чтобы упасть на колени и лоб расшибить о паркетный пол, заявил, что любит эту шлюху, — сейчас, когда такой кошмар произошел среди бела дня, вернее ночи, Стеллочка почувствовала, как прежняя уверенность покинула ее и следов не оставила. Все нужно менять. Тот, который ее любит, которого она любит, — вот он и должен быть единственным мужем, то есть опорой, поддержкой и источником. А не только «бе-са-ме, бе-са-ме мучо-о»! Кто угодно может красивую, молодую, прелестную женщину «бе-са-ме»! А нужна еще квартира, носильные и другие вещи, репетиторы для ребенка — Натальи Чернецкой, которую через два года придется готовить в институт! Нужны, наконец, деньги на старость! Да! На врачей-частников! А не на «бе-са-ме»! И хватит трястись над почечницей Тамарой! Хватит! С Тамарой — развод, со Стеллочкой — свадьба! И ничего страшного! Сейчас не те времена, чтобы за такую ерунду из партии выгоняли! Пойдет куда надо, покается, и всё в порядке! Вот Портукалов Вячеслав, в Бонне сидит, не ему чета! И что? И ничего! Третью жену меняет!
