Виталий Безруков - Есенин
Он торопился, ибо чувствовал нарастающий из глубины зала «девятый вал» недовольства:
— Богохульство! Нехристь! Ишь, кровью он плюется! Дать ему по харе, чтоб сам кровью умылся!
Мариенгоф уже несколько раз растерянно оглянулся за кулисы, но все-таки пытался продолжать, надеясь, что завоюет зал, как это получалось у Есенина:
Что же, что же, прощай нам, грешным,
Спасай, как на Голгофе разбойника, —
Кровь твою, кровь бешеную,
Выплескиваем, как воду из рукомойника.
Ему не дали закончить. Сначала зашумел шквалистый ветер протеста:
— Долой! Кровью всех заплевал, козел! На Божью матерь лается! Щас выйду, дам по сопатке! Гоните его в шею!
А потом и сам «девятый вал» гнева обрушил зал на Мариенгофа: свист, улюлюканье, топот ног! В него полетели огрызки яблок, скомканные газеты. Кто-то не пожалел даже свою калошу.
Мариенгофа как ветром сдуло со сцены.
— Будь оно все проклято, я больше не выйду! Быдло, — трясся он от негодования. — Не ходи, Сергей, тебя они вообще растерзают.
— Сергей! Друг! Брат! На тебя вся надежда, — наседал на Есенина Гастев. — Ты же не трус, как этот, — махнул он рукой на Мариенгофа. — Иначе хана нашей поездке! Вагон отберут, денег не будет, — приводил он разные страшные аргументы.
Вдруг из зала донеслись голоса тех двух девчонок, что ехали с ними в поезде:
— Есенин! Е-се-нин! — звали они.
И зал подхватил их призыв:
— Е-се-нин! Е-се-нин! Е-се-нин!
И Есенин вышел — золотоволосый кудрявый юноша в светло-сером костюме, на шее галстук-бабочка.
Он храбро подошел к самому краю сцены, оглядел всех присутствующих. Казалось, он заглянул в душу каждому в отдельности и… и улыбнулся! В ответ на его лучистую, бесхитростную улыбку, на его светящиеся голубым небом глаза зал разразился аплодисментами. Не было ни одного человека, кто бы не улыбнулся ему в ответ.
— Давай, беленький! Не боись, читай смело! — раздались ободряющие мужские голоса.
Есенин закрыл глаза, замотал кудрявой головой:
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить!
Какой-то жизнеутверждающей силой повеяло от его чуть хрипловатого голоса. Эти полуголодные люди ловили слова его, как манну небесную, как духовное и нравственное исцеление.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить!
В зале наступила тишина, как в церкви. Есенин сразу завоевал слушателей своей искренностью. Он постоял, послушал тишину:
— Чего молчите? Не понравилось? Ну, тогда я пошел, — и он сделал несколько шагов к кулисе, но вслед раздались такие аплодисменты и крики «Браво!», что Есенин, зажав уши, бегом вернулся обратно. — Оглушили! — поковырял он пальцем в ухе. — Пожалейте руки свои трудовые!
Зал опять зааплодировал, не щадя этих рук.
— Все! Хватит! — поднял руку Есенин. — Я буду вам читать свои стихи, пока не охрипну совсем, как лектор Колобов.
А за кулисами Гастев и Колобов обнимались от радости, что «пронесло». Что Есенин спас их всех…
Гой ты, Русь моя родная,
Хаты — в ризах образа…
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза.
……………………………………….
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
Зал было дружно зааплодировал, но Есенин поднял руку, и зрители послушно затихли.
— А знаете, меня многие не любят, просто ненавидят, — с видом бесхитростного ребенка, которого несправедливо и жестоко обидели подлые люди, поведал Есенин залу о том, что его давно мучило. И вот он наконец нашел родственные души, с кем можно поделиться наболевшим, сокровенными мыслями своими. — Ненависть эта рождена ненавистью или, скорее, полным равнодушием ко всему русскому. Интернационал здесь ни при чем. Это политическое понятие. Равнодушие к русскому — результат размышлений холодного ума над мировыми вопросами. Холодный ум — первый враг человека! Ум должен быть горячим, как сердце настоящего патриота! Вы понимаете меня?
В ответ раздались дружные аплодисменты, ведь в зале сидели как раз такие буйные сердца и горячие головы.
— За что вас не любят, Есенин?! Кто они?! — возмущались звонкие голоса.
— Я поэт России, а Россия огромна. И вот очень многие, — махнул он неопределенно рукой куда-то в сторону кулис, — для которых Россия — только географическая карта, меня не любят, а может быть, даже боятся. Но я никому не желаю зла… Только каждый должен знать свое место, а не лезть на пьедестал только потому, что он пустует!
И снова начал читать:
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с тобой.
Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман,
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.
Когда он закончил стихотворение, из зала уже не просили, а умоляли и требовали:
— «Хулигана»! «Хулигана»! Есенин! «Ху-ли-ган»! «Ху-ли-ган»!
Есенин поднял обе руки — мол, сдаюсь, победили, — сунул пальцы в рот, свистнул по-разбойничьи и объявил: «Хулиган!».
Дождик мокрыми метлами чистит
Ивняковый помет по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган.
Не успели утихнуть аплодисменты и крики восторженного зала, как Есенин обрушил на них неистовый монолог Хлопуши:
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Последние строчки он прочел, упав перед залом на колени и протянув в мольбе руки людям, сидящим в зале. Это было столь неожиданно и произвело на всех такое впечатление, что в первое мгновение публика не знала, как реагировать. А Есенин поклонился «земно» светлой своей головой, медленно встал и, пошатываясь, пошел за кулисы. Не успел он скрыться, как вслед ему понеслись не крики восторга и умиления, а сплошной стон и вой.
— Е-се-нин! А-а-а-а! О-о-о-о! У-у-у-у!
— Все, не могу больше! Давай ты, Толя! — тяжело дыша, проговорил Есенин, подойдя к стоящим за кулисами приятелям. — Теперь пойдет, я их видишь как разогрел! Давай иди, — подталкивал он на сцену Мариенгофа. — Иди! А то сюда полезут!
