Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
Караванцы зевают, потому что батареей Уго изнасиловал их еще в поезде, а кировцы — потому что им не дали отчитаться, а больше ничего с иностранцами они делать не умеют.
— Батарея — вещь нужная, — сытым голосом говорит президент, — но давайте, товарищи, поговорим о нашей профессии, о нашей славной профессии журналиста. Задайте какой-нибудь вопросик, а я отвечу.
— Скажите, пожалуйста, — говорю я самым томным из своих голосов, — вчера в течение двух часов в центре города перед гостиницей «Вятка» омоновцы избивали чеченцев. Почему этот сюжет не был никак отражен вашей телестудией и считаете ли вы себя после этого профессионально пригодным для возложенной на вас миссии президента телекомпании?
Все замирает. Просто музей мадам Тюссо. Он долго смотрит на меня. Перед ним блондинка в полупрозрачной майке и обтягивающих белых штанах.
— Не понял, — говорит он и смотрит по сторонам. Он действительно не понял.
— Я повторю вопрос, — говорю я нежно и повторяю, глядя на него так, как будто влюблена с детства, и вот наконец мы остались вдвоем. Наши прыскают.
— Этот вопрос не надо переводить! — рявкает он, и местный переводчик на вздохе отключается от сети. И встает Лола, и звенящим голосом начинает переводить на английский недоумевающим иностранцам.
— Вы кто такая? — подбегает ко мне мужик из телеобслуги. — Вы кто такая? Мы вас сейчас выведем! Вы нам срываете мероприятие! Кто такая? Пусть скажет! Никто, кроме вас, не видел избиения!
— Все видели! Все подтвердят! Лола, переводи иностранцам, они не врубаются! — кричат наши.
— Не надо переводить! Вы позорите страну! — шипит человек из обслуги.
— Товарищ навязал нам дискуссию! — рявкает президент, тыкая в мою сторону пальцем, и глотает валидол.
— Это нарушение прав человека! В городе бьют людей по национальному признаку! — возбуждаются наши.
— Уходите от темы! Срочно отвлекайте их, — говорит за моей спиной один в сером костюме другому. — Пусть лучше про эту ебаную батарею!
— Мы бы хотели наладить производство солнечных батарей в нашем городе! — кричит серый костюм. — Вы так интересно рассказывали про солнечную батарею. Какая у нее мощность?
И Уго снова выходит в центр и с завидной немецкой неврубаемостью вещает про «город солнца» с солнечной батареей.
— Молодец, снял вопрос, фирмачи ничего не поняли! — радуются серые костюмы.
— Однако я так и не получила ответа, — говорю я на последней фразе Уго голосом человека, доводящего все дела до конца.
В этот момент Лола подходит к красавице-негритянке Саре из парижского журнала и говорит:
— Чеченцев бьют потому, что они все равно что черные. Это дискриминация на национальной основе.
И Сара, с роскошными формами, в шортах, с голым по парижской моде животом, Сара, предмет вожделений всего мужского населения каравана, выглядящая в партийном дизайне телестудии как колибри, присевшая на бюст Ленина, вскакивает со слезами и кричит по-английски:
— Я думала, что в России нет расизма! Почему вы все время затыкаете рты своей солнечной батареей! Давайте говорить о вчерашнем избиении!
— Хорошо, хорошо! — соглашается президент. — За время нашего разговора привезли из МВД пленку, на которой снят вчерашний инцидент. Сейчас мы вместе будем ее смотреть. И вы, товарищи, и наши зарубежные гости все увидите и все поймете про чеченцев. Чеченцы — это мафия, это спекуляция, это оружие, это наркотики, а некоторые товарищи из Москвы хотят, чтоб телевидение их защищало!
— Что вы собираетесь показывать? — спрашиваю я человека в форме, привезшего пленку, а Лола переводит на английский. — Избиение никем не снималось.
— Мы снимали обыск и арест.
— А избиение?
Человек в форме смотрит на президента, тот тяжело вздыхает.
— Когда началось избиение, у нас кончилась пленка. — Мы валимся от хохота.
— С кем ты воюешь, — говорит Лола, — это же дети.
— Дети, — соглашаюсь я. — Но детям не дают в руки оружие и телевидение.
Дальше мы разбираемся с ними, почти как они с чеченцами, только без помощи рук. И в этом нет никакой кровожадности, одни только педагогические этюды.
— Послушайте, — говорит режиссер Слава Кокорин под занавес. — Мы пришли сюда разговаривать о нравственности, и нам не стоит объявлять войну друг другу. Давайте все вместе придумаем, что делать, и расстанемся мирно, а Уго нам расскажет о солнечной батарее.
И белокурый Уго снова выходит в центр, и снова от Адама начинает о своей батарее и никак не может понять дикого хохота, сопровождающего каждую его фразу.
У автобуса ко мне подходит какой-то пожилой гэбист и трясет мне руку.
— Вы подняли очень важный вопрос! Вы открыли нам глаза! И вы не побоялись!
— Кого? Вас? — недоумеваю я, еле сдерживая умиление ко всем этим косноязычным дядькам в плохо отглаженных костюмах, совершенно не врубающихся в слово «перемены».
— Я не понял, у вас на визитке написано, что вы президент какого-то клуба?
— Откуда у вас моя визитка?
— У нас все есть. Мы все про вас знаем.
— Тогда вы должны знать какого.
— Там написано феминистского, феминистки мужчин ненавидят, а вы заступились за чеченских мужчин.
На этой веселой ноте я расстаюсь с кировским телевидением. Остальные едут на пикник с ударным количеством водки на средства телекомпании. Я возвращаюсь в гостиницу, как говорит поэт Александр Еременко: «Не пью я с кем попало». Мы с Леной Греминой забиваемся в номер и отводим душу в сочинении цикла караванных частушек типа:
А кому по сердцу Урс,
У того преступный вкус.
Но зато у дойчемарки Самый твердый в мире курс.
Или:
Машка борется с ОМОНом.
Не в ладах ОМОН с законом.
А чеченец так красив...
Далее везде курсив.
Или:
Антропософик попал в караван,
Он не подумал, что это обман,
Долго во Франкфурте ждали вестей,
Маме вернули мешочек костей.
Остальные произведения умерли для отечественной культуры в связи с перенасыщенностью ненормативными выражениями.
Нас прерывают, принеся свежую газету, в которой на первой странице я борюсь с ОМОНом, а на последней — с европейским менталитетом. Я ощущаю тяжесть лавров санитара леса. Слава богу, что утром снова поезд, в котором будет беспечная суета и хохот, скрипичная музыка и нестройное хоровое пение на разных языках. Профессорша экологии из Амстердама будет бегать по коридору в футболке и объявлять, стараясь придать глубоко пьяному голосу глубокую загадочность: «Имейте в виду, что на мне нет трусов!» — на трех языках. А Анна-Луиза будет с пафосом цитировать Штайнера и поглядывать на нас с нежным осуждением. А занудная дама из Вены опять будет жаловаться, как трудно отделывать новый пятиэтажный дом, который она купила «от скуки»: «Я требую, чтоб они делали все палевое, а они назло мне делают не палевое!» А пожилой француз будет требовать, чтоб я слушала, как он читает стихи Гете по-английски при том, что я не знаю ни французского, ни английского и вообще хочу смотреть на красавца американского рок-музыканта со следами наркотиков и СПИДа на вдохновенном лице. А с верхних полок в купе молоденьких немцев будут сыпаться трусики и презервативы на тома вальсдорфских методик. В поезд, скорее в поезд!
