Жан д'Ормессон - Бал на похоронах
И гениальный ход Ромена заключался в самом его присутствии рядом с нами в тех же самых местах: оно помогало нам всем стереть прошлое, придать новый смысл знакомым пейзажам и прежним чувствам…
… — Ах, — шептала Марина, вновь опираясь на мою руку, — как нам будет его не хватать!..
Я посмотрел на Марину. Посмотрел на Марго: ее лицо, совершенно потерянное, виднелось сквозь стекла автомобиля… Это было правдой: он объединял нас всех. В Париже мы довольно редко виделись все вместе. Каждый занимался делами по своему усмотрению. Я иногда завтракал с Роменом. Ромен обедал с Марго и иногда обедал с Мариной. Я встречался с Мариной. Мы распутывали этот клубок как могли… А потом отправлялись все вместе куда-нибудь: в Тоскану или на горный курорт, утонувший в снегу… Это не представляло для нас никаких проблем, и не столько благодаря свободе умов и нравов (Байрон или Рембо в девятнадцатом веке, «либертены» в восемнадцатом, легкомысленные персонажи эпохи Регентства — Виван Денон или Шодерло де Лакло, от которых попахивало серой, — были гораздо раскованнее нас), сколько благодаря современным средствам передвижения, набравшим полную мощь во второй половине ушедшего века: поездам, автомобилям, самолетам. Такая свобода была немыслима в веке предыдущем, который знал столько страстей, но не знал автомобиля и самолета. Наш «Большой тур», наше «Путешествие по Италии», наше «Путешествие по Востоку» не были случайными или уникальными эпизодами, они повторялись, они стали частью нашей жизни. Мы живем уже в другом мире, в том, который прекрасно описал между двумя войнами Моран в своей книге «Всего лишь земля»: «Мальчик спросил у мамы: «Можно мне съездить в Индию?» И мама ответила: «Только захвати с собой полдник».
Весь знакомый Париж гудел, обсуждая наши совместные экспедиции. Были разные пересуды, недоумение, издевки. А потом все прекратилось. Все окружающие поняли, что мы просто открываем для себя наш прекрасный широкий мир, и оставили нас в покое.
Всем заправлял Ромен. Насколько я помню (впрочем, не исключено, что память может меня подвести, причем намеренно), между нами никогда не возникало никаких драматических конфликтов, или даже просто открытых столкновений. Другое дело — что происходило в наших сердцах. Между счастьем и несчастьем, смирением и бунтом, между восторженными воспоминаниями и необходимым забвением — между всем этим установилось в конце концов некое подобие равновесия. В одном потрясающем рассказе Борхеса есть персонаж по имени Фюнес, который никогда ничего не забывает. Он помнит все в мельчайших деталях: дерево, на котором он сидел однажды летним утром; каждую веточку этого дерева; каждый листик на этой ветке; каждую прожилку на этом листике; бог знает что еще в связи с это прожилкой — и кончает тем, что умирает, раздавленный грузом собственной памяти…
Я заставил себя многое забыть. За исключением Ромена (который был всегда доволен своей судьбой, потому что ни за что в жизни не цеплялся), все остальные — Марго, Марина, я сам — старались не думать о том, как по-иному могла бы сложиться наша судьба. И среди стольких воспоминаний, которые сталкивались и боролись одно с другим, только спасительное забвение помогало нам выжить…
Мы мало разговаривали. У нас не было такой необходимости. На палубах наших суденышек в восточном Средиземноморье, проходя вдоль пустынных пляжей, на террасах кафе в маленьких городках Тосканы или Умбрии, среди снегов Тироля или в Доломитах — везде, где мы бывали, Марина казалась совершенно счастливой. Она ожила. Ее смех был моим несчастьем и счастьем одновременно. Мир для меня был одновременно радостным и печальным. Ромен же был со мной таким, как всегда: простым, прямым, бесхитростным. И еще беспощадным и абсолютно честным. С Мариной он обращался как с принцессой, вырванной из заколдованного царства его просвещенными усилиями. С Марго — как с королевой, почтительно и нежно. В определенном смысле она и была королевой. Но властвовал все же Ромен. Над ней. Затем — над всеми нами. Мы все были его подданными…
…У ворот кладбища нас ждал Жерар. Он уже успел, как я полагал, хорошо пообщаться с журналистами «Пари-матч», «Воскресной газеты» и с газетными фотографами. Ромен всегда интересовал прессу и своим отсутствием (он не любил появляться на публике), и легендой, которая постепенно сложилась вокруг него: известного участника войны (при этом сторонившегося всех официальных учреждений, к которым он принадлежал как участник Сопротивления и Герой Советского Союза), авантюриста, соблазнителя, знатока восточного искусства, мецената многих музеев Франции. Ромен умело обходил этот повышенный интерес к своей особе, а Жерар за его спиной вовсю пользовался, к своей выгоде, этой известностью своего друга, ныне покойного…
…— Ну что, — сказал мне однажды Жерар, когда мы вместе выходили из студии Бернара Пиво, — вы так и спите все вместе, вчетвером: мать, дочь, Ромен и ты?
Он явно хотел что-то из меня выудить.
— Ты преувеличиваешь, — ответил я ему. — Как я ни старался, ни Ромен, ни Марго меня не захотели…
Самым интересным и забавным было то, что этот самый Жерар, дававший мне уроки нравственности, через какое-то время войдет в этот наш круг (как причудлива бывает жизнь!), правда, на короткое время: в эпоху прихода к власти Франсуа Миттерана, в течение каких-нибудь двух с половиной лет, он будет официальным мужем Марины и отцом, столь же официальным, ее дочери Изабель…
…Жерар поцеловал Марину. Поцеловал и свою дочь…
Я думаю, он гордился ими, и не напрасно. Возможно, он также гордился — прости, Господи, если я неправ — самой принадлежностью к нашему кругу. Пусть даже на короткое время и, как говорится, по чистой случайности. История Жерара и Марины была связана с историей Ромена и моей и при этом была отдельной историей. В Париже Марина довольно часто виделась с Жераром и в то же время путешествовала с Роменом и мною (а мы постоянно посмеивались над Жераром). Жерар был невыносим, но очень красив… Ромен и я избрали себе его козлом отпущения, потому что он был невыносим. И еще, может быть, потому — Господи, прости еще раз — что он был очень красив. Он раздражал нас, и на то были основания, а иногда и не было. Не исключено, что Марина решилась выйти за него замуж, чтобы отомстить Ромену, а заодно и мне: так, она спала со мной, чтобы отомстить Ромену, и полюбила Ромена, чтобы отомстить своей матери…
— Дорогой, — говорила мне Марина, — не хочешь ли позавтракать или пообедать вместе в один из ближайших дней — только ты, я, Изабель и ее отец: мы могли бы вместе вспомнить Ромена…
Мы вышли с кладбища, где Ромен остался наедине с вечностью, в которую он не верил. Все смешалось у меня в голове. Мгновение я колебался, потом вздохнул:
— Даже не знаю, — ответил я ей. — Прости. Я не уверен. Нужно время, чтобы мы все пришли в себя. Может быть, пока лучше каждому из нас остаться наедине со своими воспоминаниями…
…И снова мы все были в восточном Средиземноморье: в очередной раз мы оказались в этом прекрасном уголке мира, о котором я долго и вспоминал, и мечтал. Мы прибыли из Кековы на разболтанном суденышке, на котором, за что ни возмись, ничего не работало и которое было жалким подобием нашего великолепного «Сванна» прежних времен. Мы провели четыре дня на ликийском побережье, среди выступающих из моря развалин византийского дворца и могил. Немного севернее находится залив Фетхие — этот рай моряков, представляющий собой череду бухточек, одна восхитительнее другой, где лес спускается прямо в море. Мы знали уже все его уголки, все деревья, места, где можно было причалить, все якорные стоянки, где можно было остановиться, чтобы полюбоваться восходом солнца, а затем с наслаждением броситься в прозрачную воду. Кекова более таинственна. Это внутреннее море, усеянное маленькими островками и почти полностью отгороженное длинным островом, тянущимся параллельно берегу, на котором находятся руины дворца. Ночью, при луне, Кекова являет собой картину несравненной красоты и очарования.
…Греки, персы, римляне, византийцы, арабы, оттоманские турки — многие народы сменяли и уничтожали друг друга на этих дивных берегах. Надо признать, что в наших путешествиях явления культуры интересовали нас в последнюю очередь. Среди забытых руин мы отыскивали главным образом уютные бухточки, где можно было искупаться у подножья высоких скал, у олив и сосен, спускавшихся к морю…
Покинув Кекову, мы совершили заход в славный маленький порт Кас. Там мы с Роменом опустошили все местные лавчонки, засыпали мать и дочь недорогой красивой бижутерией. После Каса мы направились к острову Кастеллоризо, силуэт которого четко вырисовывался в море.
Когда корабль заходит на рейд Кастеллоризо, перед вашими глазами словно поднимается театральный занавес. Домики старого порта, зажатые плотной дугой между богатыми каменными домами медового цвета, с одной стороны, и, с другой стороны, часовней и охотничьим королевским домиком, совершенно белыми на фоне ярко-синего моря, напоминают мелкую мозаику, в которой перемешаны все цвета радуги: с переходом от красного к синему через все оттенки зеленого и желтого. В начале прошлого века Кастеллоризо был городком с двадцатью тысячами жителей. Война и нищета вынудили почти все население покинуть остров, многие уехали в Австралию. Мы застали там, под жарким солнцем, среди веселого пейзажа фантастической красоты, только нескольких рыбаков, чинящих свои сети, женщин, стирающих белье, и детей, занятых игрой. Там же, когда мы сидели в беседке из винограда за столом в компании малоопрятного священника и некоей девицы в джинсах, но сногсшибательной красоты, Марина и объявила всем нам, что Жерар попросил ее руки.
