Ионел Теодоряну - Меделень
— Дэнуц, Дэнуц! — звала его госпожа Деляну, идя рядом с поездом, который уже тронулся.
У него едва хватило времени поцеловать протянутую руку.
— Мама, — попросил Дэнуц, вытирая глаза, — не бросай Али, возьми его в ко… в коляску, — крикнул он, уже не видя матери.
На опустевшее железнодорожное полотно села ворона и принялась что-то выклевывать среди мелких камешков.
— Барыня, — сказал дед Георге, поднимая с земли платок госпожи Деляну, — у нас еще кое-кто остался дома.
* * *Столовая была слишком просторна для молчания втроем за завтраком и обедом; и слишком велика была маленькая гостиная госпожи Деляну для послеобеденного молчания, когда за окном уже совсем стемнело.
— Спать, дети!
Ольгуца и Моника поцеловали ей руку. Госпожа Деляну не пошла их провожать. Они расстались в коридоре.
В комнате Дэнуца была сделана основательная уборка. Дверь со всеми атрибутами русско-японской войны была настежь распахнута. Запах скипидара от свеженатертых полов проникал в комнату девочек, щекоча им ноздри.
Перед тем как начать раздеваться, Ольгуца закрыла дверь. Моника села одетая на край постели, глядя вниз.
— А ты не ложишься спать? — спросила Ольгуца.
— Сейчас лягу.
И усталыми движениями она принялась снимать платье. Ольгуца нырнула в постель. Моника быстрее, чем всегда, прочитала молитву.
— Спокойной ночи, Ольгуца!
— Спокойной ночи, Моника!
Ольгуца задула свечу. Моника долго еще стояла между своей кроватью и кроватью Ольгуцы… Сдерживая дыхание, подошла к постели Ольгуцы.
— Что ты? — вздрогнула Ольгуца, почувствовав слезу на своей щеке.
— Ольгуца, — сказала Моника, прерывисто дыша, — я предала тебя… Я люблю Дэнуца.
— Еще бы. Ты ведь мой друг… И я его тоже люблю.
* * *Отяжелевший от собственного комфорта, покрытый, словно каплями пота, круглыми фонарями, пахнущий кожей и дымом гаванских сигар, спальный вагон постанывал и поскрипывал, пробегая один километр за другим.
В глубине коридора кондуктор в сдвинутой на затылок фуражке и расстегнутом у ворота кителе, сидя в кресле, занимался какими-то подсчетами, то и дело слюня химический карандаш.
В маленьком купе — № 10–11 — господин Деляну играл в экарте со своим бухарестским собратом. Рядом, на столике, покачивалась бутылка шерри-бренди; два стакана с монограммой компании «Вагон-Ли» тоненько звенели, ударяясь друг о друга.
Перед купе, сидя на откидном стуле, Дэнуц смотрел в окно, прижимая лоб к холодному стеклу. Никто ему больше не говорил: «Иди спать, Дэнуц», или «Как? Ты еще не лег?», хотя давно уже наступил час, когда «дети должны ложиться спать».
— Тут, брат, трудно выиграть!
Стук колес и мунтянский выговор партнера господина Деляну сопровождали мысли Дэнуца.
Паровоз пронзительно загудел. Поезд замедлил ход.
— Приехали, папа! — просиял Дэнуц, увидев у окна остановившегося вагона знакомое лицо господина Штефли.
— Что, брат, тебя клиенты и на вокзале поджидают?
— Да это один болван морочит мне голову!
Не выпуская из рук карты, господин Деляну поднял раму окна, у которого сидел Дэнуц, дал несколько коротких указаний господину Штефле и поспешил вернуться к игре. Потрясенный, господин Штефля остался стоять у окна. Дэнуц не находил себе места… Если бы это было в его силах, он отдал бы господину Штефле и котомку Ивана… Но он не знал что сказать! Прозвучал сигнал к отправлению.
В полном отчаянии Дэнуц вынул коробку с мятными конфетами и протянул господину Штефле. Тот взял ее и стоял, держа коробку в руках и с недоумением разглядывая ее… Поезд тронулся. Дэнуц, высунувшись из окна, долго махал платком начальнику станции, который, наконец опомнившись, бросился за поездом, чтобы вернуть коробку с конфетами.
Когда он скрылся из виду, Дэнуц снова уселся на откидной стул и заплакал, словно начальник станции был единственной и последней радостью за все время его горестного пути.
Какая-то дама, стоя в дверях соседнего купе, видела всю эту сцену. Она подошла к Дэнуцу с плиткой шоколада в руках.
— Как тебя зовут, мальчик?
— Дэнуц! — выдохнул он, поднимаясь со стула.
— Браво! Молодец мальчик! На тебя похож! — подмигнул господину Деляну его партнер, пальцем указывая на идиллическую сцену в коридоре.
…Три мысли мчались сквозь ночь за поездом, в поисках одного и того же путника.
IV. «ДЕД ГЕОРГЕ, ТЫ НЕ РАСКУРИШЬ ТРУБКУ?»
La tante Julie,
La tante Sophie,
La tante Melanie
Et l'oncle Leon…[44]
— Ox, папа! Ты опять фальшивишь! — упрекнула отца Ольгуца, ероша ему волосы ладонью.
Господин Деляну, заглядывая через плечо Ольгуцы в ноты на пюпитре, хриплым баритоном напевал песенку, которую привез из Бухареста вместе со своей хрипотой. Ольгуца аккомпанировала ему на рояле.
— Видишь, папа, ты поешь: си-соль-ми-до, а надо си-ля-си-до. Послушай меня!
И она заиграла снова, насвистывая мелодию и отбивая такт ногой. Господин Деляну подпевал вполголоса, покачивая головой.
— Ну, папа, опять?! Что скажет мама?
Господин Деляну сделал испуганное лицо, как школьник, пойманный с невыученным уроком.
— Почему ты все время спотыкаешься на «дядюшке Леоне»?
— Тайна сия велика есть! — притворно вздохнул господин Деляну. — Я думаю, что тетушка Мелани подставляет мне ножку!
Ольгуца рассмеялась.
— Ох, папа! Если бы ты знал, кто такая тетушка Мелани, ты бы так не говорил!
— А ты откуда ее знаешь?
— Очень просто!.. Я ее себе представила… Знаешь, папа, у нее очки на кончике носа, и она смотрит поверх них. Вот так, — изобразила Ольгуца тетушку Мелани, пальцем в воздухе рисуя ее силуэт.
— А чем еще она примечательна?
— Аа! У нее родинка… волосатая родинка над губой! И она тощая, как селедка…
— …В очках, — уточнил господин Деляну.
— Постой, папа. У нее есть и усы!
— Подумать только!
— Правда, папа! Клянусь! Когда она ест яйцо всмятку, у нее на усах остается желток. Это ужасно! Ох, какая уродина!.. Папа, ведь тетушка Мелани — жена дядюшки Леона. Вот бедняга!
— А я что тебе говорил! Она собирается развестись и просит меня быть ее адвокатом.
— Не соглашайся, папа! Дядюшка Леон ни в чем не виноват. Тетушка Мелани — сущая ведьма. Она его совсем замучила.
— А что же делать?
— Помучаем ее в свою очередь.
— Тогда давай споем еще раз.
— Давай.
И опять сопрано и баритон принялись поминать всех тетушек.
Утро вливалось в окна, словно метель из цветочной пыльцы, окрашивая яркой позолотой ковры и зеркала. Моника сидела на диване, возле печки, держа на коленях книгу из серии «Bibliotheque rose».
— Бедная Ольгуца! — тяжело вздохнула она.
Моника случайно узнала истинную причину, из-за которой откладывался отъезд в Яссы, но обещала госпоже Деляну ничего не говорить Ольгуце.
…Et l'oncle Leon.
— Браво, папа!
— С такой учительницей я, пожалуй, далеко пойду!
— Знаешь что, папа? Давай я научу тебя аккомпанировать!
— Ты хочешь, чтобы я умер?
— Давай, папа… хотя бы одним пальцем.
Сам того не желая, господин Деляну уселся за рояль. Ольгуца принялась водить его неловкими пальцами по клавишам.
Дверь гостиной тихонько отворилась. Аника заглянула внутрь, как бы выжидая. Моника вышла из комнаты.
— Приехал доктор?
— Да, барышня, — всхлипнула Аника, вытирая глаза передником… — Барыня велела принести спирт из шкафа и чистое полотенце.
С полотенцем и склянкой в руке Аника помчалась вниз по лестнице. Моника вернулась в гостиную, наморщив лоб и опустив глаза.
La tante Julie,
La tante Sophie,
La tante Melanie
Et l'oncle Leon…
Госпожа Деляну вместе с доктором вышла из домика и остановилась под навесом.
—..?
— Сударыня… не сегодня завтра, речь идет о нескольких часах.
— Может быть, перевезти его в Яссы, в больницу…
— Пустая трата сил! Он не выдержит.
— …Аника, проводи господина доктора во двор… Господин доктор, — сказала госпожа Деляну, проводя рукой по лбу, — моя дочка очень любит деда Георге… Я бы хотела, чтобы она ничего не знала… Мы внушили ей, что вы клиент моего мужа, который приехал по делам.
— Voyons![45] Не извольте беспокоиться, — улыбнулся доктор, поднимая руку. — Не пройдет и пяти минут, как мы станем лучшими друзьями. J'en fais mon affaire.[46]
При виде доктора крестьяне, сидевшие на завалинке, встали с низким поклоном.
— Выздоровеет, господин доктор? — спросил один из них.
