Юрий Слепухин - Джоанна Аларика
— Ола, Мамерто, — сказал капатас. — Как идут дела?
— Добрый день, дон Энрике, спасибо… работаем понемногу…
— Это правильно, — кивнул немец. — Кто не работает, тот, как говорится, и жрать не получает. Кстати, Мамерто, ты случайно не марксист?
Мамерто не понял вопроса и, чтобы не ответить невпопад, сказал уклончиво:
— Да знаете ли, сеньор Хофбауэр, как когда…
Приехавшие захохотали.
— Типичный оппортунизм, это прямо феноменально! — воскликнул лиценциат Гарсиа, оглядываясь в поисках одобрения.
— Так, этот вопрос ясен, — кивнул Хофбауэр. — Так вот что, Мамерто… Как же мы будем насчет земли? Она-то ведь принадлежит сеньору Монсону, а?
— Я ее получил от правительства, — глухо ответил Мамерто, затравленным взглядом обведя лица приехавших. — Я ни у кого ее не брал, правительство купило ее у патрона и потом отдало мне…
— О, да ты и в самом деле образованный человек, даже в таких вещах разбираешься, — удивился капатас. — Но правительства твоего больше нет, вот в чем беда.
Мамерто стоял перед ним, высокий, костлявый, в истрепанных хлопчатобумажных штанах чуть ниже колен и линялой рубахе с открытым воротом. На его лице, непроницаемом, как у многих ладинос, нельзя было прочесть ничего, кроме упрямства. В нескольких шагах от него, заложив руки в карманы белых бриджей, с угрюмым видом стоял Монсон, до сих пор не проронивший ни одного слова.
— Видите ли, э-э-э… Мамерто, — сказал лиценциат Гарсиа. — Позвольте мне, как юристу, дать вам маленькое разъяснение по этому поводу. Дело в том, что со сменой правительства обычно теряют силу все декреты, законы и распоряжения, изданные до момента переворота.
Мамерто глянул на молодого человека сверху вниз, без всякого выражения, и медленно отвел глаза.
— Я получил землю от правительства, — упрямо повторил он, обращаясь к немцу, — у меня есть Бумага, и там написано, что это земля моя…
— А ты уверен, что там так написано? — спросил немец. — Может, ты не так прочел?
— Я не умею читать, сеньор Хофбауэр, — с достоинством ответил Мамерто. — Бумагу мне прочитала моя дочь, которая учится в школе. Она говорит, что там так написано.
Старый Орельяна подмигнул стоящему рядом лиценциату.
— У него дочка… — он закатил глаза и поцеловал кончики пальцев. — Только имейте в виду, на нее уже сделана заявка, мною.
— Не интересуюсь, дон Тибурсио, — лиценциат скривил губы под пробритыми в ниточку усами. — Этого у меня хватает.
— Хе-хе, посмотрю я, что вы скажете, когда ее увидите… Там такой бутончик…
— Ладно, вот что, — решительно сказал немец. — Неси-ка сюда свою бумагу, сейчас мы увидим, правильно ли прочитала твоя девчонка.
Мамерто очень не хотелось показывать им свое сокровище — свою бумагу. Он боялся, что они ее могут просто отобрать. Но, с другой стороны, и спорить ему не приходилось — одному против дюжины вооруженных.
— Los, los,[64] — нетерпеливо повторил капатас непонятное слово, которым часто подгонял людей во время работы. — Живее тащи твою бумагу!
— Хорошо, я ее принесу…
Мамерто повернулся и так же неторопливо и с достоинством пошел к хижине. Монсон посмотрел на его спину и дернул щекой.
— Кончайте свой балаган, Энрике, — хрипло сказал он. — У нас еще много дел.
— Слушаюсь! — Хофбауэр вынул из кармана кольт и оглянулся на лиценциата. — Так вот, смотрите, тезка. Видите ту коричневую заплатку? Какого она размера — в ладонь? Так я, значит, намечаю, предположим, нижний левый угол… Внимание!
Он подбросил на ладони тускло блеснувший пистолет и выстрелил, не целясь, со щегольством первоклассного стрелка.
Жена Мамерто выскочила из двери, едва не споткнувшись о труп мужа. Молча поглядев на него и на продолжавшую стоять в отдалении группу гостей, она что-то крикнула и, на мгновение скрывшись в хижине, снова появилась с мачете в руке.
— Будьте вы прокляты, убийцы! — кричала она, сбегая по тропинке. — Будьте вы прокляты во веки веков, вы, и ваши дети, и ваши внуки!
— Видите, тезка, — усмехнулся Хофбауэр, — а вы еще боялись, что мы не встретим вооруженного сопротивления…
— Да, эту индейскую ведьму придется умиротворить, — озабоченно сказал лиценциат, щурясь от дыма зажатой в углу рта сигареты.
Он шагнул вперед, необычайно живописный в своем оливко-зеленом костюме, напоминающем одежду десантника из американского военного фильма, и дал короткую очередь, держа автомат у бедра. Каталина споткнулась, но продолжала бежать. Лиценциат яростно выплюнул сигарету и, перекосив лицо, почти в упор разрядил в женщину весь магазин.
Группа направилась к хижине. В углу, полумертвая от страха, сидела четырнадцатилетняя Нативидад. Прижимая к себе братишку, она с ужасом смотрела на вошедших.
— Ну, вон отсюда, — сказал ей Монсон. — Иди и полюбуйся на своих стариков, это тебя отучит думать о собственной земле. Убирайся!
— Дон Индалесио, — зашептал Орельяна ему на ухо, обдавая несвежим дыханием, — если вы не имеете на девчонку никаких видов… я мог бы взять ее к себе, мне как раз нужна служанка… на кухню…
— Берите, мне-то что, — Монсон брезгливо поморщился. — Забирайте и щенка, через год он уже сможет работать…
Дон Тибурсио, торопливо что-то приговаривая, вытащил дрожащую девочку из хижины и повел вниз, к своей машине, крепко держа за локоть. Та, оцепенев от ужаса, покорно шла мелкими шажками рядом со стариком, ведя за руку младшего брата.
Монсон кивнул одному из сопровождавших его младших капатасов и вышел наружу. За ним вышли остальные, хижина опустела. Капатас сгреб в кучу раскиданный по полу убогий скарб, полил его керосином из лампы и поджег.
Приятели курили, стоя внизу возле автомобилей. Когда над тростниковой крышей на холме поднялся дым, Монсон бросил сигарету и растер ее сапогом.
— Одним клоповником меньше, — сказал он хмуро, вынув из кармана записную книжку в свиной коже. Полистав страницы, он вычеркнул из столбца в списке еще одно имя и пробежал взглядом остальные.
— Куда же мы теперь, дон Индалесио? — спросил молодой Гарсиа, безуспешно пытаясь вставить в свой автомат новый магазин.
Монсон глянул на лиценциата, ничего не ответил и, сердито сопя, полез в накренившуюся под его тяжестью машину. За рулем уже сидел Хофбауэр.
— В Кебрада-дель-Манадеро, — процедил сквозь зубы Монсон, захлопнув за собою дверцу.
Глава 3
Джоанна не сошла с ума и не покончила с собой. От первого ее спасла, очевидно, наследственность — крепкая и жизнелюбивая порода Монсонов; от второго — мысль о будущем ребенке, о ребенке Мигеля. Она еще не знала, будет ли у нее вообще ребенок, и понимала, что не узнает этого раньше, чем через три-четыре недели; но она верила, что ребенок будет, что только ради него спасла ее судьба в тот момент, когда бомба разорвалась в нескольких метрах от машины.
Ее жизнь теперь принадлежала этому ребенку и еще борьбе. Ради того, чтобы гибель Мигеля не оказалась напрасной, она должна добраться до столицы, эмигрировать, найти за границей друзей и продолжать жить и бороться.
Конечно, все эти мысли оформились в ее голове не сразу. Сначала никаких мыслей не было, был только ужас и бездонное отчаянье. Потом появился инстинкт самосохранения, который заставил ее уйти, покинуть страшное место в ложбине между каменистыми холмами, где в знойном неподвижном воздухе все еще держался острый запах гари и бензина. Она шла по дороге, прихрамывая и морщась от боли в ушибленной коленке, прикладывая носовой платок к щеке — при падении она ударилась лицом о дорогу, и сейчас ссадина, воспалившись на солнце, болела и жгла так, словно в ней копошились сотни термитов. Снова усилилась головная боль, хотя уже не так, как раньше. Все эти болезненные ощущения, как ни странно, помогали ей, заставляя чувствовать собственное тело, чувствовать связь с жизнью. Два или три раза пролетали самолеты; при этом звуке Джоанна начинала дрожать, но не поднимала головы и не сходила с шоссе. Какая-то часть ее существа даже желала, чтобы летчик заметил бредущую по дороге фигурку.
Впереди над синей грядой вулканов догорел короткий ослепительный закат, быстро наступала ночь, повеяло прохладой. Джоанна продолжала шагать, уже ничего не соображая и почти ничего не чувствуя.
Утром она очнулась в глинобитной хижине, на тростниковой циновке. Когда она потеряла сознание, добралась ли до хижины сама или упала на дороге и была кем-то подобрана, осталось для нее неизвестным. Да она и не пыталась это выяснить.
Время от времени появлялась старуха с темным пергаментным лицом, приносила маисовые лепешки, поила горьким ароматным отваром и клала примочки на щеку. Джоанна послушно пила отвар и съедала лепешки, не ощущая вкуса. Потом старуха выходила и садилась на корточки перед порогом, дымя черной самодельной сигарой, а Джоанна лежала, вытянувшись на спине, и сухими глазами смотрела в потолок, где под кривыми балками висели связки красного перца.
